– Ты уверена? – спрашивает Огаст. – Ты уверена, что не перепутала, потому что я оттуда?

– Нет, – говорит Джейн, – нет, теперь я помню. – Она резко двигается, как бывает тогда, когда она чувствует что-то большое, обхватывает Огаст руками и кружит ее. – Боже мой, ты волшебная, мать твою.

Огаст думает, пока ее ноги висят в воздухе, что никто никогда за всю жизнь не называл ее волшебной.

Они возвращаются к своим обычным местам: Огаст садится на край сиденья со своим блокнотом, открытым на самой сухой странице, которую она смогла найти, а Джейн начинает ходить по проходу, рассказывая все, что может вспомнить. Она говорит о закусочной в квартале, в которой она работала, о Дженни (отметка номер одиннадцать), о квартире на втором этаже старого дома и милом соседе, имя которого она не помнит. Огаст записывает все это и не думает о том, что Джейн поцеловала ее – Джейн поцеловала ее – Джейн положила ладонь на лицо Огаст и поцеловала ее, и Огаст знает, как ощущаются ее губы, и никогда не перестанет это знать, и…

– Ты услышала? – остановившись, говорит Джейн, невозмутимая, будто ничего не произошло. – Про снег в Мариньи? Похоже, ты на секунду отключилась.

– А, да, – говорит Огаст. – Все услышала.

Когда вечером она вваливается в квартиру, Нико бросает на нее взгляд и говорит:

– Ох, ты в дерьме.

– Все хорошо! – говорит Огаст, протискиваясь мимо него к холодильнику.

– От тебя сейчас исходит столько чувств, что я поверить не могу, что на тебе еще осталась кожа.

– Я все подавляю! – Она вытаскивает коробку с остатками курицы с кунжутом и открывает ее, засовывая холодную еду в рот. – Дай мне все подавить!

– Я понимаю, почему ты думаешь, что именно это и делаешь, – говорит он с искренним сочувствием в голосе.

Телефон Огаст вибрирует в четверг в шесть утра из-за сообщения от Джейн.

Она перекатывается на бок, упираясь локтем в матрас, который за ночь сдулся наполовину, – ей нужно достать нормальную кровать. Три сообщения от мамы. Один пропущенный звонок и голосовое сообщение из «Билли». Красный значок уведомления, объявляющий о семнадцати непрочитанных письмах на ее учебной почте. Одно уведомление от банка: на ее счету осталось $23.02.

Обычно, когда хотя бы два таких уведомления накладываются друг на друга, у нее происходит часовой подпитываемый страхом нервный срыв, пока все не будет улажено, даже если ей для этого придется солгать или смошенничать.

Сообщения от матери гласят: «Привет, хотела узнать про тот документ, который я тебе отправила» и «Ты игнорируешь мои звонки, засранка?» и «Всегда скучаю по тебе, особенно когда на меня наваливается новая партия документов. У тебя всегда гораздо лучше получалось работать с ними».

Она справится с этим. Справится. Просто сделает это… завтра. Она открывает сообщение от Джейн.

Джейн еще не поняла, что ей необязательно писать приветствие и ставить подпись, а Огаст не хватает духу указать на это.

Огаст решила, что в своей демонстрации крайней зрелости и преданности в оказании помощи Джейн она будет притворяться, что поцелуй был несущественным. Он дал им информацию, которая была им нужна? Да. Она не могла заснуть всю ночь, думая о нем три с половиной часа? Да. Он что-то значил? Нет. Так что нет, она не сидит и не представляет, как Джейн бросает свою куртку на пол спальни Огаст и толкает ее на кровать, как они ломают кровать и вместе собирают ее… Боже, только не дурацкая фантазия про сборку кровати.

Нет, это было бы ужасно непрактично. А Огаст думает, когда тратит семь из своих последних долларов на контейнер с пельменями для Джейн, что она очень практична и все под полным контролем.

– Ты мой герой, – восторгается Джейн, когда Огаст заходит в «Кью» и протягивает ей пакет.

Она сегодня выглядит по-особенному ярко, нежась на солнце, светящем через окна. На прошлой неделе она рассказала Огаст, как благодарна, что по крайней мере застряла в поезде, который много ездит по земле, и это видно. Ее кожа светится золотисто-коричневым, что напоминает Огаст влажные летние дни в Байуотер – они обе это чувствовали, понимает Огаст. Вот это совпадение.

– Что-то вспоминается? – спрашивает Огаст, забираясь на сиденье рядом с ней. Она ставит кроссовки на край, подтягивая колени к груди.

– Дай мне секунду, – говорит Джейн, задумчиво жуя. – Боже, как вкусно.

– Можно мне?.. – Урчание желудка Огаст заканчивает предложение.

– Да, конечно, – говорит Джейн, поднимая пельмень на конце пластиковой вилки и открывая рот, чтобы показать Огаст, что ей надо сделать так же. Она открывает рот, и Джейн сует ей целый пельмень, смеется, когда Огаст с трудом жует, и вытирает соус с ее подбородка. – Ты должна съесть его за раз.

– Ты надо мной издеваешься, – говорит Огаст, еле проглатывая.

– Сама попросила! – говорит Джейн. – Я показываю тебе, как есть китайскую еду по-китайски! Я оказываю тебе любезность!

Огаст смеется, и… боже. Ей надо перестать представлять то, как их видят другие пассажиры, – как пару, смеющуюся над едой навынос, подкалывающую друг друга по пути в Манхэттен. На другом конце вагона есть пара, мужчина и женщина, обнимающие друг друга так, будто они пытаются слиться путем осмоса, и Огаст ненавидит ту часть в себе, которая хочет быть ими. Было бы так легко взять Джейн за руку. Но вместо этого она вытаскивает из сумки блокнот, а из волос – карандаш, который все утро удерживал неряшливую, наспех сделанную прическу.

– Дай знать, если ты что-то вспомнишь, – говорит Огаст, встряхивая волосами. Они падают ей на плечи, на спину, везде. Джейн смотрит, как она пытается с ними бороться, со странным выражением лица.