— Ты не поступишь так со мной! — с уверенностью бросил я, однако его угроза во мне таки засела.

Не успел я что-либо еще сказать, Лексиус отступил в сторону. Колонна невольников тронулась вперед, и я последовал с остальными. Когда какой-нибудь раб забывал, что должен постоянно сгибать колени в полуприседе, ему тут же напоминали об этом плеткой. Мало того что это был самый что ни на есть жалкий способ передвижения — каждый шаг требовал от нас глубоко осознанного смирения.

Мы гуськом прошли к центральной садовой дорожке и так же по одному двинулись по ней. Трапезничавшие в саду мужчины поднимались с мест и тоже подтягивались к аллейке. Кто-то просто разглядывал нашу процессию, кто-то показывал на нас пальцем, кто-то энергично жестикулировал. Я поймал себя на мысли, что здесь, будучи выставленным в таком раскоряченном виде, я ощущал себя примерно так же, как утром, когда нас с корабля перед толпой туземцев несли ко Дворцу.

Многие невольники в саду были снова развешаны по крестам. Одних успели натереть золотистым маслом, других — серебряным. Мне стало любопытно: нас отбирали сюда в силу наших габаритов или же в зависимости от полученного наказания?

Хотя на самом деле что это меняло?

В уже описанном презренном виде мы медленно перемещались по садовой дорожке, в то время как вдоль нее плотно собиралась толпа зрителей. Наконец нас остановили и разделили на две шеренги, поставив по сторонам аллеи лицом друг к другу. Я очутился как раз напротив Тристана. Вокруг я видел и слышал взволнованную толчею гостей, однако на сей раз никто не только не издевался над нами, но даже и пальцем не коснулся. Затем по дорожке быстро прошмыгнули грумы, похлопав нас по бедрам и заставив тем самым опуститься еще ниже. Собравшиеся как будто остались довольны результатом.

Итак, прислужники заставляли приседать нас как можно ниже, только чтобы мы не теряли равновесия. Я старался как мог, но снова и снова получал плетью по ляжкам. Все это было даже хуже, чем просто быть выставленным на обозрение зевакам. И каждый раз, как я вздрагивал от удара, зажимы сильнее сдавливали мне соски.

Между тем дух ожидания чего-то, мне пока неясного, внезапно ощутимо накалился. Столпившиеся за спинами рабов вельможи нетерпеливо высовывались над их головами, прижимаясь сзади вплотную, так что касались одеждами обнаженных спин, и все как один смотрели на двери дворца слева от меня. Мы же, невольники, стояли скосив глаза на дорожку под ногами.

Внезапно ударили звучно в гонг, и все вельможи как один согнулись в поясе. Краем глаза я видел, как кто-то приближается к нам по дорожке. Я услышал приглушенные вздохи, тихие стоны, явно исходящие от рабов. Причем похожие звуки доносились теперь даже из отдаленных уголков сада. Да и невольники, стоявшие левее от меня, тоже начали постанывать и изворачиваться, словно в отчаянной мольбе.

Я чувствовал, что изобразить такого не сумею. Однако в памяти сразу всплыло, как Лексиус наставлял нас насчет того, что мы должны всячески выказывать свою страстную и чувственную натуру. Едва я вспомнил его слова, как тут же пожалел о том, что испытывал на самом деле: в паху зрело желание, пронизывающее все мое существо, и в то же время меня охватывало чувство безнадежности и смиренного унижения.

Я даже не сомневался, что приближается к нам не кто иной, как великий султан — тот самый властитель, кто учинил все эти порядки и забавы, кто научил нашу королеву держать при себе рабов для наслаждений, кто создал этот грандиозный замысел, в котором мы наглухо погрязли жалкими немощными жертвами как собственных похотливых желаний, так и неуемного вожделения других. И здесь, в саду, как нигде, в полной мере ощущался весь этот замысел, реализованный так впечатляюще и с толком.

И тут меня наполнило какой-то мрачной гордостью: я возгордился собственной красотой, своей редкой физической крепостью и несомненной покорностью. С искренней горячностью из меня исторгнулся протяжный стон, глаза наполнились слезами. В порыве страсти я невольно расправил грудь, шевельнул руками и тут же ощутил стягивающие мне предплечья жесткие наручники и тяжелый бронзовый фаллос, прочно сидящий во мне. Я вдруг возжелал, чтобы все мое унижение и моя покорность были замечены высочайшим господином — хотя бы на миг! К тому же я и вправду был сама смиренность, несмотря на мою маленькую победу над Лексиусом. Во всем прочем я ведь держался исключительно покорно! Я был охвачен на удивление отчаянным стремлением понравиться, а потому выразительно стонал и извивался, ничем себя не сдерживая.

Султан между тем медленно приближался. На самом краю моего зрения вдруг проявились две размытые фигуры, несущие высокие шесты, которые поддерживали бахромчатый, богато украшенный балдахин. Потом я увидел осененного этим балдахином, неторопливо идущего человека.

Это был молодой мужчина в длинном пурпурном одеянии, с короткими темными, ничем не покрытыми волосами. Он казался, пожалуй, на несколько лет моложе Лексиуса и обладал таким же изящным телосложением, такими же утонченными чертами лица. Несмотря на тяжесть халатов, султан держался очень прямо.

Шествуя по дорожке, он чинно оглядывал присутствующих справа налево. Невольники тихо, но все же в голос вскрикивали, стараясь не шевелить губами. Вот он остановился, протянул к рабу руку, пытливо ощупал его, хотя самого раба я видеть не мог, все затмевал зловеще пылающий багрянцем силуэт султана. Сам он сместился к следующему невольнику, и этого я смог уже разглядеть получше: черноволосый, безутешно рыдающий парень с непомерно крупным, налитым стержнем.

Правитель проследовал дальше, и на сей раз взгляд его скользнул вдоль нашей стороны дорожки. У меня перехватило в горле. А вдруг он нас попросту не заметит?!

Теперь я мог разглядеть, что одежда очень плотно сидит на его стройной фигуре, что его волосы — гораздо короче, чем у других вельмож, — окружают живое подвижное лицо этаким черным ореолом. Это, собственно, все, что я сумел увидеть. Никто, кстати, не удосужился меня предупредить, что поднимать глаза на светлейшего султана — непростительная провинность.

Оказавшись почти передо мной, он отвернулся к ряду рабов напротив, и я аж заплакал от досады. Но тут я заметил, что взгляд его устремлен на Тристана. Султан что-то произнес, хотя я не видел, к кому он обращается. Потом услышал, как Лексиус отвечает ему — управляющий двигался следом за правителем. Лексиус шагнул вперед, и они о чем-то заговорили. Затем управляющий прищелкнул пальцами, и Тристану все в той же отвратительной позе враскорячку велели выйти из цепочки рабов и следовать за Лексиусом.

«Что ж, хотя бы Тристана выбрали, — подумал я. — Уже хорошо». Так мне по крайней мере казалось, пока в голову не пришла другая мысль: что я-то остался не у дел. У меня по щекам скатились слезы досады.

Внезапно султан развернулся ко мне, быстро приблизился. Я почувствовал на волосах его ладонь. Одно его прикосновение разожгло тихо тлевший во мне огонь вожделения и жажду страсти.

И в этот убийственный момент странная мысль посетила вдруг меня. И ноющая боль в бедрах, и напряженная дрожь в мускулах, даже болезненное покалывание в исстеганных ягодицах — все принадлежало этому человеку, моему настоящему господину. И все это обретало наиполнейший смысл лишь в том случае, если доставляло удовольствие ему. Лексиус мог бы мне это и не объяснять: и толпа вельмож, все так же склонявшихся в поклоне, и ряд беспомощных, связанных рабов, и роскошный балдахин, и державшие его над правителем слуги, да и сами порядки, царившие в этом дворце, — все говорило об этом как нельзя более красноречиво. Моя нагота в этот момент виделась уже чем-то совершенно далеким от унижения, и жалкая раскоряченная поза сейчас казалась мне лучшей для демонстрации тела, и пробегающая по соскам и паху дрожь представлялась совершенно уместной и естественной.