Впрочем, это маленькое упущение немедленно было восполнено: между зубами мне втиснули небольшой валик мягкой кожи, поглубже запихнув его в рот и для верности подвязав на затылке тесемками. И тут же на меня посыпались новые удары.

Не знаю почему, но эта деталь окончательно лишила меня самообладания. Возможно, это явилось просто последней каплей, и теперь, ограниченный абсолютно во всем, я принялся дико брыкаться, извиваться и дергаться под ударами ремня, отчаянно мыча сквозь кляп в полнейшем для меня мраке. Изнутри опушенная мягким мехом повязка была жаркой и мокрой от слез. Крики, даже приглушенные затычкой, громко исторгались из груди. И наконец я начал дергаться на кресте в ровном ритме, то приподнимаясь всем телом на пару дюймов, то опадая. Я понял, что непроизвольно вздымаюсь, словно стараясь подставиться под бесовски жаркие удары, а потом, получив свое, весь поникаю, чтобы тут же вздернуться вновь.

«Да, давайте, — стучало у меня в мозгу, — сильнее, еще сильнее. Отделайте меня на совесть за все, что я сделал. Пусть меня ослепит и обожжет невероятной болью. Еще ярче… еще жарче…» В моих мыслях не было вразумительной последовательности — слова в голове звучали, точно песенка, в которой попеременно рифмуются удары ремня, мои выкрики да легкое поскрипывание деревяшки.

Еще не дождавшись окончания экзекуции, я понял, что это самая долгая порка в моей жизни. И хотя сами удары теперь не были слишком уж тяжелыми, каждый из них причинял мне такую боль, что сила уже не имела значения. Я кричал и извивался даже от легких, ленивых шлепков!

Сад тем временем понемногу наполнялся голосами. Причем исключительно мужскими. Я слышал, как мужчины, болтая и смеясь, прибывают на пирушку. Прислушавшись, я мог различить, как разливают по кубкам вино, и даже ощущал его освежающий букет. Я чувствовал запах травы, растущей прямо под моей головой, аромат спелых фруктов, стойкий дразнящий дух жарящегося на огне мяса со сладковатым благоуханием специй — веяло корицей, курятиной, кардамоном, говядиной. Так что трапеза была в самом разгаре. Между тем меня не переставали охаживать ремнем, разве что заметно замедлили темп ударов.

Потом заиграла музыка. Сначала ударяли по струнам, колотили в небольшие, судя по звучанию, барабаны, потом раздался перезвон арф, сопровождаемый новыми для меня переливами рожков, которым я не знал названия. Это была чужеземная музыка, с непривычным моему уху диссонансом — и в то же время чарующе необыкновенная.

Мой зад уже вовсю пылал от боли, а ремень все забавлялся с ним. Предвкушая, как долго буду чувствовать каждую клеточку моих нещадно взгретых ягодиц и содрогаться от малейшего скрипа ремня, я заплакал. Я понял, что это может продолжаться хоть целый вечер и мне ровным счетом ничего не остается, как беспомощно ронять слезы в свою непроницаемую повязку.

«И все ж таки это лучше, нежели быть как все, — как мог, утешил я себя. — Уж лучше так — притягивать к себе взоры пирующих, отрывая их от еды и питья, кем бы они там ни были, чем просто служить никчемным садовым украшением. Да, я снова посрамлен и унижен, снова жестоко наказан, зато я сохранил-таки собственную волю».

И я бешено задергался на кресте, благословляя его прочность, радуясь, что мне его даже при всем желании не своротить. Удары снова сделались чаще и увесистее, а мои приглушенные затычкой вопли — громче и жалобнее.

Наконец порка снова замедлилась, удары сделались скорее дразнящими: ремень, словно наигрывая шутливую мелодию, пробегался по рубцам и отметинам, уже оставленным на моей плоти. Такая «пьеска» мне была уже знакома!

Но во мне она смешалась с совсем иной мелодией — с музыкой могущества и власти, которая сейчас, как никогда, владела моим сознанием. Мысленно я отстранился от происходящего, каким бы острым оно ни было, и перенесся в иные, куда более яркие мгновения. Воспоминание о губах Лексиуса («Что ж это я ни разу не назвал его Лексиусом и не заставил его величать меня господином? В следующий раз непременно наверстаю упущенное!»), воспоминание о тугом узком анусе, в который я пробивался, овладевая прекрасным туземцем, — я смаковал все эти моменты моего торжества, пока ремень лениво приводил в чувства мою кипящую жаром плоть под развеселый гул пирушки.

Не знаю, много ли времени прошло, я понял только, как тогда на корабле, что что-то определенно переменилось. Мужчины как будто вставали с мест, бродили вокруг по саду. Неуемный ремень начал меня уже пугать: казалось, даже когда меня отправят отдыхать с миром, он и тогда продолжит со всем усердием оглаживать. У меня так все болело, что я застонал бы даже, задень меня ноготком. Я чувствовал, как гуляет под рубцами разгоряченная кровь, как подплясывает мой молодец в своих крепких кожаных путах. Голоса в саду с каждой минутой становились все громче, все пьянее и развязнее.

Кто-то прошел мимо меня, обмахнув мне спину и голову халатом. Затем мне внезапно подняли голову, стянули с глаз повязку. Одновременно я почувствовал, как высвобождают из ремней мои запястья, щиколотки, грудь. Я весь напрягся, боясь, что меня, не удержав, уронят на землю.

Однако прислужники довольно шустро меня перевернули, поставив ногами на траву — прямо пред очи какого-то эмира, правителя пустынь. Естественно, я не удержался — хотя бы просто из здравого рассудка или самообладания, — чтобы на него не посмотреть. На нем была белая арабская куфия, свободно падающая на плечи, темно-винного цвета халат; на обожженном солнцем, смеющемся лице поблескивали весело рассматривающие меня глаза. Мой оторопелый взгляд, казалось, только позабавил его. Но тут же к нему подтянулись другие такие же вельможи. Меня грубо крутанули, и чья-то крепкая рука сцапала меня за воспаленную от порки ягодицу. Мужчины рассмеялись и, похлопав ладонью по члену, задрали мне подбородок, обстоятельно рассматривая лицо.

Вокруг меня снимали с крестов остальных невольников. Дмитрий, все так же с завязанными глазами, уже стоял на траве на четвереньках, вовсю насилуемый молодым эмиром. Тристан на коленях перед другим господином энергично втягивал в рот его крепкий жезл.

Но куда более любопытным для меня был вид Лексиуса, который, отступив под сень смоковницы, внимательно наблюдал за происходящим. На какую-то долю секунды наши глаза встретились… и меня снова грубо крутанули.

Я слабо улыбнулся, что с моей стороны, пожалуй, было глупостью. Мой пунцовый зад привел вельмож в сущий восторг, и теперь каждому хотелось ухватить меня за ягодицу, ощутить ладонью пылающую кожу, посмотреть, как я вздрагиваю и морщусь от боли. Я даже удивился, что при таком незаурядном интересе к результату отчего-то не порют и других рабов. Впрочем, не успел я об этом подумать, со всех сторон стали раздаваться характерные резкие шлепки.

Эмир с обожженным лицом толкнул меня на колени и обеими ладонями принялся тискать выпоротый зад, другой же вельможа тем временем потянул меня за руки, заставив обхватить его за бедра. Он развел полы халата, и из-под них с готовностью устремился к моему рту нетерпеливый член. Я принял его, думая о Лексиусе, о том, как я ласкал его. Сзади же мне в ягодицы ткнулся могучий стержень эмира и, быстро найдя анус, уверенно вошел.