– Я уже пожертвовал Салюте[55]жизни двух сыновей, павших на полях брани. Румина[56]больше не даст моей жене вскормить новое потомство. И ты требуешь, чтобы я услышал нении, погребальные песни, еще о двух своих сыновьях?! Если бы речь шла об обычной смерти воина, я бы, не колеблясь, еще раз порадовал Мамерта, отдал бы ему Лонгина! Но он погибнет позорно – как пьяница, захлебнувшийся собственной блевотиной! Какому богу принесет радость такой конец римского героя?! Разве что Стеркулу, божеству навозной кучи! Нет, этого я не могу допустить! И легиону такой суд не понравится! И богиня возмездия Немезида за такое деяние не помилует ни тебя, ни меня! И Фурии[57]ей помогут!

– Послушай, примипул, наверное, Фабрис[58]повредил твой ум! Как можно допустить, чтобы квирит принял в свою семью злейшего врага своего народа и простил ему совершенные злодеяния?!

– Ага, значит, Тиберию, Августу, Флавиям это можно делать, а простому всаднику нельзя?! «Что позволено Юпитеру, не позволено быку!» Ты на это намекаешь, блюститель римского закона?!

– Да приведет богиня разума Мента в порядок твой рассудок! Что за глупые и опасные сопоставления, что за клевета? Тут пахнет государственной изменой...

– Может, и пахнет, только совершил ее не я! Разгромив восстание в Паннонии, Тиберий пощадил сдавшегося ему Батона, подарил ему роскошное поместье в Италии и поселил там. Арминий заключил мир с нами, приехал заложником в Рим и был удостоен звания всадника самим принцепсом. А младшего брата вождя херусков, не помню его варварского имени, усыновил глава рода Флавиев. Германский сопляк стал патрицием! Не удивлюсь, если его изберут консулом раньше тебя, Колоний...

– Не может быть... Нет, это просто очередная проделка Фамы[59], – прошептал ошеломленный и сразу ставший несчастным Колоний сквозь каменные губы.

– Это ирония Фатума – неотвратимого рока. Солдатская почта доносит сведения быстрее и не менее точно, чем государственная, – вздохнул Гай. – Я получил на днях письмо от Вара, которое собирался обсудить с тобой сегодня вечером. Послание подтверждает то, что сообщил Серторий. Кстати, вспомни, что сейчас в Риме среди заложников воспитывается еще один иноземный царек – Ирод Агриппа, внук Ирода Идумеянина. Ему тоже воздают патрицианские почести...

– Фортуна отвратила свое лицо от квиритов! Куда, в какой Тартар скатывается некогда триумфальная римская колесница? Если уж твердый сердцем Тиберий творит такое, что будет дальше с республикой? – простонал прокуратор.

Серторий бросил на Гая умоляющий взгляд, тот ободряюще подмигнул в ответ.

– Ликторы, стража, оставьте нас! – неожиданно приказал заместитель командующего. – Примипул, забери предателя-еврея и побудь со всеми у входа в преторий. Гавлонит пусть останется здесь, а то вдруг его опознает кто-нибудь еще. Всем молчать, как Гарпократ[60], о том, что здесь услышали, иначе сама Секуритата[61]не спасет вас от моего гнева!

Колоний с удивлением поднял тяжелые каменные плиты своих век; впрочем, это была его единственная реакция на странное распоряжение второго легата.

– Давай, друг мой, впервые поговорим откровенно. И начнем «аб ово», «с яйца Леды», то бишь с самого начала, со дня нашего знакомства. Клянусь Геркулесом, что наша беседа не завершится доносом!

– Согласен, и тоже даю в том клятву, – кивнул прокуратор.

– Вспомни одну недавнюю историю, которая может стать основой для целой поэмы. Менее года назад заурядный римский всадник – не патриций, не сенатор, не проконсул[62], не консуляр – неожиданно для всех получил звание легата и назначение в прокураторы Иудеи. Прибыв два месяца спустя в назначенную ему область, этот человек познакомился с потомственным патрицием, ставшим легатом еще десять лет назад и весь этот срок пребывавшим в незавидной должности «вечно второго» – правой руки сначала наместника Вара, затем целой череды временщиков, к которым на короткое время попадала власть над Сирией и Палестиной. Знаешь упомянутых мной героев?

– Для умного сказано достаточно. Это мы с тобой...

– Кого думал ты встретить и кого обрел в моем лице?

– Ожидал увидеть завистника и недоброжелателя. Встретил достойного римлянина, государственного деятеля, патриота. Обрел не просто незаменимого помощника и доброго советчика, но верного друга и даже пылкого любовника...

«Мужеложцы!» – с отвращением понял Иуда, которому поведение этой пары показалось странным с самого начала.

– Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы, – поклонился легат.

– Почему ты так меня принял, Гай?

– Ты – прекрасный образец истинного римлянина. Честный и разумный муж, красивый ликом. Но главное, ты – человек Августа...

– Разве ты не обижен на императора за опалу и не тяготеешь к сенату? Почему принцепс так долго держит тебя в необъявленной ссылке, не допускает в Рим?

– Ответ на первый вопрос: я не таю обиды, ибо наказан Октавием справедливо, сенат же презираю. Это сборище «хомо триоболи»[63]. На второй: некогда я осмелился окунуть свой «журавль» в бездонный, ни одному из мужчин не отказывавший в утолении жажды колодец Юлии[64]...

– Это удовольствие разделяло с тобой пол-Рима! Ты оказался в хорошей компании.

– К несчастью, в не столь хорошей, как ты полагаешь. Некоторые из моих товарищей по счастью сдуру затеяли заговор против императора. «Человеку свойственно ошибаться». Я по глупости дал себя вовлечь в это стадо молодых баранов, блеял вместе с ними о былых свободах, героическом примере Брута и Кассия[65], называл Октавия царем и Октавианом. Слава Юпитеру, хватило ума настаивать на недопустимости убийства принцепса, я только требовал лишения его всех государственных постов...

Спустя несколько месяцев после этого подслушанного разговора, лучше узнав римские обычаи, Иуда понял то, чего не поняли десятки тысяч историков за две тысячи лет: император Август никогда не называл себя Октавианом, наоборот, всячески избегал этого имени, ибо оно унижало его значимость и родовитость. Октавиан буквально значит «бывший Октавий» и указывает на то, что человек перешел в другой род; а именно эту метаморфозу принесло Октавию усыновление его Гаем Юлием Цезарем. Тем не менее почти во всех «исторических» учебниках и романах его упорно именуют Октавианом Августом.