– На юге могилы устраивают прямо на крышах домов, – заметил по этому поводу Ганцзалин.

Человек менее искушенный в китайской жизни решил бы, что слишком много в стране внимания уделяется могилам и мертвецам. Однако Загорский достаточно знал Китай, чтобы так не думать, а если даже и думал, ни за что не сказал бы этого вслух. Любовь к родному пепелищу и отеческим гробам у китайцев далеко обгоняла русские обыкновения, не говоря уже о привычках каких-нибудь англичан или французов. Историческая фраза Христа: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов» была бы тут совершенно непонятна, как, впрочем, совершенно непонятным для китайцев оставалось и само христианство.

Иногда на пути странников показывалась одинокая гора. Весной ее вершина часто бывала окутана сырым серым туманом, который при некотором усилии воображения можно было принять за облака.

Из красот, которые не подвержены были колебаниям температур и смене сезонов, оставались красоты архитектурные и сам китайский народ. Народ этот Загорский знал не первое десятилетие и не уставал им восхищаться. Миролюбивые, вежливые, дружелюбные и услужливые китайцы распространяли свои обыкновения и на иностранцев. И это при том, что иностранцы эти принесли Китаю неисчислимые бедствия. Если ты мог хоть пару слов сказать на китайском, это вызывало восторг и умиление туземцев, желание всячески помочь и оберечь от неприятностей.

При этом нищета в провинциях царила чудовищная. Люди годами ходили в одном и том же заплатанном халате независимо от времени года – и это при том, что зимой тут температура по ночам опускалась до нуля. Питались вещами самыми простыми, вроде риса и горстки вареных овощей, мяса не видели неделями, месяцами. В деревнях в теплое время года дети, как правило, и вовсе ходили голыми – причем не только маленькие, но иной раз и вполне подросшие, лет десяти и старше.

Непременных визитов вежливости к начальникам уездов – чжися́ням – Загорский решил не совершать. Он хотел, чтобы экспедиция их проходила как можно более незаметно. Впрочем, это редко удавалось, поскольку при всяком появлении иностранца на причал сбегалась куча зевак, которые с открытыми ртами сопровождали его по городу. Любопытство усиливалось еще и тем, что Загорского сопровождал свирепого вида мусульманин-хуэй и тибетский монах-карлик. По этой причине Нестор Васильевич старался выходить из джонки только по вечерам, когда праздная публика расходилась по домам.

Если была возможность, Загорский заглядывал в буддийские и даосские храмы, отмечая для себя сходство и различия с китайскими монастырями в других местах. Ганцзалин, впрочем, к храмам был равнодушен.

– Опиум народа, – цедил он брюзгливо, цитируя со слов Нестора Васильевича известного немецкого экономиста.

– Ты не прав, – укорял его Загорский, – это важная часть жизни китайцев, и, кроме того, это часть мировой культуры.

Ганцзалин ничего на это не отвечал – видимо, оставался при своем мнении.

Особенное впечатление на Нестора Васильевича произвел небольшой даосский храм Матери драконов. Вообще-то вдоль Янцзы регулярно встречались храмы Царю драконов, выстроенные для защиты от разливов реки. Однако культ Матери драконов был южным культом, и обычно исповедовали его в таких провинциях, как Гуанду́н и Фуцзя́нь.

– Может, какой-нибудь да́оцзя́[38] бежал сюда из Гуандуна и привез культ с собой? – предположил Цзяньян-гоче, пока они созерцали пугающие изваяния самой Матери драконов, единой в трех лицах – невесты, матери и смерти.

Страшна была Мать драконов и наводила нечеловеческий ужас – до такой степени, что лицо ее прикрыли накидкой, чтобы под взглядом ее не каменели и не умирали люди. Как иногда бывает в китайских храмах, даосское святилище содержало в себе черты как даосских верований, так и буддизма. Были тут и четыре Небесных царя, и хранитель буддийского закона Вэйто́ с мечом из монет в руках – но все они робко жались в сторонке, не в силах выдержать убийственный взор Матери драконов. И только всемилостивая Гуаньинь сидела прямо напротив чудовищной богини, лишь она могла усмирить и утихомирить эту стихийную мощь, уговорить ее не делать зла людям.

– В России говорят – добро побеждает зло, – заметил Ганцзалин. – А вот в Китае зло побеждают деньги. Деньги в Китае побеждают и зло, и добро, и все остальное. Нет существа, которое устояло бы перед властью денег – даже если ты бессмертный-сянь.

* * *

В конце концов, путь до Ичана на джонке занял у них почти месяц, что в создавшихся условиях, вероятно, можно было считать рекордом. Путь этот прошел без приключений – и слава Богу, как сказал Нестор Васильевич, потому что вовсе не в поисках приключений отправились они из Пекина в Тибет.

В Ичане им снова повезло – видимо, ангел-хранитель Загорского немного пришел в себя и расправил крылья. От Ичана до Чунцина ходил только один пароход, который назывался «Шутунлун» и как раз стоял на причале в ожидании очередного рейса.

– Ну, тунлун – это понятно, это передаточное колесо, то есть, собственно, колесный пароход, – сказал Загорский. – А что за иероглиф «шу», что он означает?

И он посмотрел на Ганцзалина.

– Шу – это древнее княжество, которое было на месте провинции Сычуань, – объяснил Ганцзалин, несколько гордясь своей образованностью – редкий случай, когда он превзошел хозяина.

– То есть «Шутунлун» – это на самом деле просто «Сычуаньский пароход»? – уточнил Загорский.

Ганцзалин пожал плечами, что надо было понимать примерно следующим образом: скорее всего, именно так, но что там на самом деле, не знает даже Будда, потому что неизвестно, что могло прийти в голову иностранцам, которые этот пароход сначала построили, а потом его назвали.

Но на этом загадки не кончились. Капитана парохода, как сообщили им на пристани, звали Пу́лан Тянь.

– Пу́лан Тянь? – озадаченно переспросил Загорский. – То есть что-то вроде «По́ля португальской орхидеи»? Странное имя для китайца, очень странное. Впрочем, китайцы себе такие имена придумывают, что индейские прозвища вроде Соколиный глаз или Роза Омахи кажутся именами древнеримских сенаторов.

Однако все очень быстро выяснилось. Капитан, конечно, оказался не жителем Поднебесной, а иностранцем. Пулан Тянь же было его китайским прозвищем, а настоящее имя – Сэмюэл Корнелл Плант – выдавало в нем чистокровного британца. Судя по его виду, был он настоящим морским – точнее, речным – волком. Широкое круглое лицо, седеющие усы, уверенный взгляд прищуренных глаз. Как и положено человеку его профессии и звания, он отличался плотным сложением, но одевался при этом почти щегольски.

Пароход Планта был торговым, и брать пассажиров на борт он категорически не хотел. Загорский предложил капитану весьма соблазнительную сумму, но тот проявил необыкновенное упрямство.

– Я делаю бизнес, и мне совсем не нужно, чтобы под ногами у меня путались пассажиры, – заявил Плант. – Любители праздных путешествий могут спуститься до Шанхая и там сесть на прогулочный морской пароход.