– Вам-то зачем знать?

– А это уже вас не касается.

* * *

В темной комнате горела свеча. Высокая, белая. По выпавшему жребию и к радости принца рассказывать о своей жизни первой предстояло мне. Вот и настал тот час, когда предстоит раскрыть все карты, и главное – ничего не утаить! Орлин зажег Arkmantum – трава, под действием которой невозможно соврать. Это что-то вроде сыворотки правды, только действие более слабое и кратковременное.

– Так и быть… раз я, значит я… – Вдох. Выдох. – Мама моя, – после долгой паузы молвила я, – очень любила травы. Не могу сказать – ведьма она или нет… но вся комната была усыпана всевозможной листвой и цветами. Казалось, она знает о них все: что и когда собирать, с чем смешивать и как готовить. К ней часто за отваром приходили слуги наши, говорили, что от любой хвори царица их вылечит… Да вот только батюшка против всего этого был. Когда за пределами замка узнали о том, что мама травница, тут же слух пустили, что колдует она, что отца моего привлекла ворожбой… Что все это обман, правление полностью под ее контролем и царь как правитель не может ничего сделать. Что самое странное для меня, мама, когда ее вели на казнь, даже не плакала. Ни единой слезинки не проронила. Когда отец не выдержал натиска народа, поддался слухам, сам в них поверил, предал и самого себя, и мою маму, тут же издал указ об истреблении ведьм и колдунов в нашем государстве. В тот день не только маму казнили. Тогда было восемь женщин и трое мужчин. Их сожгли. Прилюдно. У меня на глазах. А так как я сама являюсь отпрыском ведьмы, да еще и девочкой, я поняла, что смерть и меня за углом поджидает… За мной тогда стража послали, я слышала, как отец дает ему указ об этом… В тот момент внутри что-то сломалось… лицо мамы в течение еще многих лет стояло у меня перед глазами каждую ночь… не могла я ее забыть, не хотела. В ту ночь, когда ее убили, я при помощи слуг сбежала из замка. Знала потайные ходы. Ничего с собой не взяла, даже еды – очень испугалась, не хотела умирать, вот и не подумав ринулась на свободу. Вот так в возрасте десяти лет я оказалась на улице… Волосы свои обрезала сразу, чтобы люди не узнали, бродила по улицам, воровала и пыталась хоть как-то учиться выживать в нашем городе. Тогда и встретила Сьена… Он меня вначале вообще за мальчишку принял – грязная, растрепанная, волосы короткие во все стороны топорщились, штаны в заплатках, рубашка незаправленная и вся в чернилах. Одежду я эту тогда украла, кстати. С этого все и началось. После моего побега отец сразу дал указ и назначил большое вознаграждение за мое возвращение, так что в голову, кроме как переодеться мальчиком, никаких идей не пришло. В течение следующих девяти лет я, Сьен, Машка и Темка так на улице и жили. Только вот Темка умер где-то через три года после вашего появления на земле, загрызли его, как зима наступила. Машку Сьен как не пытался защитить, да все равно не удалось – ее один из главарей уличных себе украл и женой сделал. Она тогда возненавидела меня за то, что я со Сьеном осталась, что не меня забрали. С нами еще люди были, куда без них, да вот только после их предательства Сьен совсем доверять перестал, даже на меня косо поглядывал, видимо, ждал, когда и я его оставлю.

Шалас внимательно слушал каждое мое слово, словно не верил, да разве могу я солгать? Он прекрасно осознавал, что перед старцем это невозможно, тот бы сразу обман увидел и выгнал на лысую гору к ведьмам да чертям, так что я просто продолжала свой рассказ, стараясь ничего не скрывать:

– В итоге нас осталось двое. Сьен и мне перестал доверять, как бы я ни старалась – все напрасно. Он винил себя за Машку, а ее, кстати, вскоре после похищения убили, через год, если память не изменяет, она тогда ребенка родила, мальчишку, Сашей назвали. На десятом году совместного выживания Сьена все же поймали. Он совсем потерялся, не знал, что делать, долгое время перед арестом просто сидел на одном месте и в потолок вглядывался, постепенно умирал, таял на глазах… видимо, тогда и решил сдаться. А я не могла все так оставить – этот человек мне отца заменил, растил меня, кормил, всему научил и жизнь подарил! Смотреть, как его душа постепенно разлагается было невозможно, целые месяцы я пыталась хоть как-то его вернуть, работала в лавке, травами торговала, вроде как и жизнь налаживается, и крыша над головой есть, всё, о чем мечтали…

Дурман стал действовать еще сильнее, заставляя переживать заново события прошлых лет, все картины предстали перед глазами, словно это происходит сейчас, в реальном времени… Лица друзей, их улыбки… их мертвые тела и безграничное одиночество… все, что я так старалась забыть и подавить в своей душе мгновенное вырвалось наружу. В груди что-то кольнуло, как стрелой, стало невыносимо больно, слезы… даже говорить стало трудно, слова застревали в глотке камнем, раздирая все изнутри, хотелось забыть, снова спрятать, уйти от тех воспоминаний, стереть… но это невозможно. Свою жизнь не переделаешь и не исправишь, мертвых к жизни не вернешь…

– Когда Сьена поймали, – рыдала я, – его должны были казнить прилюдно на площади. Когда его изуродованное тело кинули на помост и приговор был произнесен, я и приняла решение… тогда оно было фатальным, но я не могла думать трезво… По нашим обычаям человека, приговоренного к казни, можно спасти, принеся себя взамен ему. В тот момент я настолько хотела, чтобы он жил, чтобы он создал свою семью, свой дом… я так хотела отблагодарить его за ту жизнь, что он мне дал, за все то добро, поэтому я подняла руку, подав знак палачу и судье. В тот момент, когда с меня сняли капюшон и положили рядом со Сьеном, он смотрел на меня совершенно ничего не понимая, не мог произнести ни слова от бессилия и голода, но тогда он плакал. Впервые из-за меня он плакал. Я понимала, что он никогда не простит меня за этот поступок, что я была для него как младшая сестра и он всегда заботился о нашей четверке, и всякий раз умирал вместе с нами. Я прошептала ему: «Живи ради себя, больше для тебя нет цепей, просто живи!» Палач занес топор над моей головой, ему явно вся эта картина доставляла удовольствие – он жаждал крови так же, как и лезвие, старательно наточенное перед сегодняшним днем. Сьен пытался вырваться, но его держали. А толпа людей просто смотрела. Они, так же, как и палач, в тот момент наслаждались представлением. Полностью прогнившие, зажравшиеся в своих домах и благах, они хотели зрелища, эмоций, тем для разговоров и да, они эти темы нашли… В тот момент кто-то закричал… меня узнали… Меня признали, как принцессу. Мою жизнь спас мужчина, что служил ранее придворным живописцем. Он узнал меня. Закричал на всю площадь: «Это принцесса! Это же принцесса Эллин! Это ОНА!» Гробовая тишина. Только лезвие занесенного топора огорченно резонировало с молчанием толпы и полным недоумением. Вскоре люди стали кричать, кто-то сомневался, кто-то поддерживал идею, что меня тем более стоит казнить, но уже вместе с вором… и знаете, что меня спасло от смерти?

Шалас, бледный как полотно, даже не шелохнулся, но судя по глазам – он понял…

– Вы, – прошептала я, – ваш мирный договор. И жертва в моем лице взамен ваших солдат, убитых людьми. Меня тогда во дворец привели, отец глянул, сказал что-то не совсем разборчивое и указал служанкам да нянькам в вид должный привести. Мне тогда всё очень быстро объяснили: либо я соглашаюсь на мирный договор и еду в вашу страну, либо в течение долгих лет меня будут истязать в темнице, и смерть моя будет не самая легкая. Прекрасно понимая, что его слова не ложь, я согласилась на условия, так же прекрасно понимая, что и у вас жизни сладкой не встречу. Но, если честно, мне просто не хотелось видеть людей. На тот момент я ненавидела отца, я проклинала того живописца с площади, я ощущала предательство Сьена, за то, что он сдался и не смог жить дальше нормальной жизнью, самостоятельно заковав себя в невидимые оковы. Так что как бы плохо мне ни было, я просто бежала. От людей и от своего рода. Вот только о том, что я буду в качестве женушки мне сообщили прямо в походе. Не самым приятным образом… Знай я это раньше, точно попыталась бы сбежать еще раз…