История индоевропейских языков за последнюю тысячу лет – хороший пример последнего случая. Немецкий лингвист XIX века Август Шлейхер замечательно сравнил чрезвычайно длинный готский глагол habaidedeima[183] («иметь» в первом лице множественного числа прошедшего времени сослагательного наклонения) с его кузеном в современном английском – односложным had и уподобил современную форму статуе, которую долго катало по руслу реки и стерло ей руки и ноги, так что осталось что-то вроде полированного каменного цилиндра. Сходный сценарий упрощения также очевиден для существительных. Примерно шесть тысяч лет назад древний прародитель, праиндоевропейский язык, располагал весьма сложным набором падежных окончаний, которые выражали точную роль существительного в предложении. Там было восемь разных падежей, и большинство из них имело отдельные формы для единственного, множественного и двойственного числа, создавая сетку примерно из двадцати окончаний для каждого существительного. Но за последнее тысячелетие эта сложная сеть окончаний в большинстве дочерних языков рассыпалась, а информация, которая преимущественно передавалась окончаниями, теперь стала выражаться по большей части независимыми словами (такими как предлоги «к», «в», «на», «с»). По какой-то причине, видимо, баланс склонился в сторону разрушения сложной морфологии: старые окончания уходили, в то время как появлялись относительно новые слияния.

Может ли равновесие между созиданием и разрушением иметь что-то общее со структурой общества? Есть ли нечто в способе общения людей в маленьких обществах, что благоприятствует новым слияниям?[184] А когда общества становятся крупнее и сложнее, можно ли найти что-то в шаблонах общения, что склонит чашу весов в сторону упрощения словесных структур? До сих пор все правдоподобные ответы сводятся к одному базовому фактору: разнице в общении со своими и чужими.

Чтобы оценить, насколько часто мы, живущие в более крупных социумах, общаемся с чужими, попробуйте быстро подсчитать, со сколькими незнакомыми людьми вы говорили на прошлой неделе. Если вы живете нормальной активной жизнью в большом городе, то их будет слишком много, чтобы всех вспомнить: от продавца в магазине до таксиста, от телефонной рекламы до официантов, от библиотекарей до полицейских, от сантехника, который приходил чинить бойлер, до случайного человека, спросившего, как пройти на такую-то улицу. Теперь добавьте второй круг – людей, которые, может, и не совсем незнакомые, но которых вы едва знаете: те, кого вы изредка встречаете на работе, в школе, в тренажерном зале. Наконец, если к этому количеству людей вы добавите тех, кого вы слышали, но с кем не разговаривали сами, – на улице, в поезде или в телевизоре, – станет очевидно, что вы выслушали речь обширной толпы чужаков – и все за одну только неделю.

В малых обществах ситуация совершенно иная. Если вы член изолированного племени, в котором всего несколько десятков человек, вы вряд ли вообще встречаете каких-либо чужаков, а если уж встретили, то, вероятно, ткнете их копьем, или они проткнут вас прежде, чем вам представится возможность поболтать. Каждого, с кем вы разговариваете, вы очень хорошо знаете, и все люди, которые с вами разговаривают, очень хорошо знают вас. Они также знают всех ваших друзей и родственников, все места, где вы часто бываете, и все, что вы делаете.

Но почему все это имеет значение? Одна из причин состоит в том, что коммуникация между своими чаще позволяет выразить что-то более кратко, чем при общении с чужаками. Представьте, что вы обращаетесь к члену семьи или близкому другу и рассказываете историю о людях, которых вы оба прекрасно знаете. Огромное количество известной обоим информации не потребуется проговаривать вслух, потому что она понятна из контекста. Когда вы скажете: «Они туда вернулись», ваш слушатель будет точно знать, кто такие «они», куда «туда» они вернулись и так далее. Но теперь вообразите, что вам надо рассказать ту же историю абсолютно незнакомому человеку, который ничего знать не знает ни о вас, ни о том, где вы живете, и тому подобное. Вместо «Они туда вернулись» вам теперь придется сказать: «И тогда жених моей сестры Маргарет и муж его бывшей девушки вернулись домой в тот шикарный район у реки, где они обычно встречались с тренером Маргарет по теннису, до того, как она…»

Проще говоря, вы можете изъясняться более кратко, разговаривая со знакомыми о том, что вам известно. Чем больше у вас общего со слушателем, тем чаще вы можете просто «указывать» словами на участников, место и время событий. И чем чаще такие указания используются, тем вероятнее они сольются и превратятся в окончания и другие морфологические элементы. Так что, скорее всего, в обществах, где «все свои», больше «указательной» информации в конце концов встроится в слово. С другой стороны, в более крупных обществах, где очень большая часть общения происходит между чужими, больше информации приходится выражать явно, а не только указывать на нее. Например, заменять минимальное, но достаточное для своих «туда» придаточным предложением с функцией определения «в тот дом [где они обычно встречались с…]». А если компактные указательные выражения используются реже, то они с меньшей вероятностью прилипнут к слову в качестве окончания.

Другая возможная причина различий в морфологической сложности между малыми и крупными обществами – это частота встреч с другими языками или даже с разными вариантами того же самого языка. В маленьком обществе, где все друг друга знают, каждый говорит на языке очень похожим образом, но в большом обществе нам предстает изобилие разных английских языков. Среди массы чужаков, которых вы слышали на прошлой неделе, многие говорят на совершенно другом типе английского, нежели ваш, – другом региональном диалекте, английском иной социальной группы, а то и английском, приправленном иностранным акцентом. Контакт с этими версиями, как мы уже знаем, поощряет упрощение строения слов, потому что тем, кто учит язык во взрослом возрасте, особенно трудно справиться с окончаниями, приставками и другими видоизменениями слова. Поэтому ситуации, когда множество взрослых учит новый для себя язык, обычно приводят к значительному упрощению структуры слов. Английский язык после нормандского завоевания как раз показателен: до XI века в нем была сложная структура слов, похожая на современный немецкий, но изрядная часть этой сложности исчезла после 1066 года – несомненно, вследствие контакта с носителями других языков.

Тенденция к упрощению может быть вызвана и контактами с разными вариациями того же языка, ведь даже небольшие отличия в словотворчестве могут затруднять понимание. В больших обществах, таким образом, где часты случаи общения между людьми – носителями разных диалектов и вариантов речи, тенденция к упрощению морфологии должна быть сильнее, а в малых и однородных обществах, где мало контактов с носителями других вариантов языка, тенденция к упрощению, похоже, слабее.

Наконец, еще одна причина, которая может замедлить создание новой морфологии, – это важнейший признак сложного общества: письменность. В живой речи между словами практически нет пауз, поэтому, когда два слова часто появляются вместе, они легко могут слиться в одно. В письменном языке, однако, слово получает независимую зримую фиксацию, усиливающую восприятие границ между словами. Это не значит, что в письменных обществах новые слияния ни за что не появятся. Но частота, с которой появляются новые слияния, может быть существенно ниже. Короче, письменность может стать силой противодействия, которая задерживает появление более сложных словесных структур.