Она подняла крышечку и выпустила из пальцев. Степан поморщился на звонкий резкий звук.

- Хорошо, - встала резко. Надо уходить. Надо немедленно. – Я тебя услышала. Буду выкручиваться сама.

- Тура, послушай, давай я поговорю с Павлом Корнеевичем, я все объясню…

- Вот это я тебя категорически прошу не делать! – голос уже срывался вверх, и в горле что-то мешало проходить воздуху, хотя она делала вдох за вдохом.

- Ту! – он тоже поднялся на ноги и протянул руку. – Не пори горячку. Мы что-нибудь придумаем, обязательно.

- Не надо, - из-за нехватки воздуха голос теперь вдруг перешел на сип. – Я сама со всем разберусь. Извини, мне надо идти. Я завтра с утра уезжаю в Москву.

За круглым столом остался один человек. Рыцарь Круглого стола прямо-таки. Артур Львиное Сердце. Или кто он там?!

Степан протянул руку и повторил жест Туры. Снова поморщился звякнувшей крышке. Ладно, Тучка, съезди в столицу, остынь там. Вернешься – поговорим нормально, спокойно. Как взрослые.

*

Она приехала на Московский вокзал заранее. Очень заранее. Чтобы не дай бог не встретиться ни с кем дома. Кашу деду приготовила, чай заварила. И ушла, аккуратно защелкнув за собой дверь.

Тура хвалила себя всю дорогу, пока ехала до площади Восстания. Какая она молодец: и разговор хорошо составила, и держалась достойно. И не ревела потом. Почти. В общем, ай да молодец Тура Дурова. Умница, Трубадура.

Которая оказалась не готова к злой магии вокзала. Мелькание табло, спешащие люди, звуки объявлений – все это вдруг содрало с нее напускное спокойствие. Оставило голой и беззащитной.

Предал. Как все другие – предал. Как только дошло дело до самого важного для каждого мужика – тут же показал свое истинное лицо. Даже в шутку, даже понарошку – но ни-ни покушаться на его драгоценную свободу. Все они такие. Всем им одно только нужно.

Тура не знала, что это у нее в голове. Чьи это мысли, и каким ветром их туда занесло. Теплым, пахнущим маслом и железом беспокойным ветром, срывающим людей с мест. И сейчас у Туры не было сил сопротивляться этим мыслям, этой жалости к себе и ненависти к нему.

Пропади ты пропадом. Провались. Исчезни к моему приезду. Видеть тебя не хочу. Счет на табло обнулился.

- Тура, вы уже на месте? Похвальная пунктуальность.

Она медленно обернулась. И ответила тоже медленно, глядя куда-то в середину челки цвета «холодный беж».

- Доброе утро. Мне не терпится скорее оказаться на конференции.

Кадр двенадцатый. То, что происходит на экране, невозможно постичь разумом или логикой. Но оно проникает через, внутрь, насквозь. И вот вы уже в зоне, в зеркале, на Солярисе.

Степан смотрел на часы. Стрелки показывали, что профессору Дурову время пить ежевечерний чай. Кто же ему подаст чай, если внучка в отъезде? Степка потер лоб ладонью. Пальцы показались холодными, а лоб – горячим.

И чтобы согреть пальцы, он чиркнул спичкой. Десять минут – и будем чай пить, Павел Корнеевич.

На приглашение к столу Дуров ответил хмурым, из-под насупленных бровей взглядом. И лишь после паузы кивнул утвердительно. Степа обратил внимание, что авторучка в его руке мелко дрожит. Кивнул и прикрыл дверь. Там еще кое-что на стол поставить надо. Салфетки и сахарницу.

Павел Корнеевич пил чай демонстративно молча, вопреки своей обычной разговорчивости. Глядя прямо перед собой, точно отмеренными глотками отхлебывая через равные промежутки времени. И, когда Степана этот метроном окончательно измотал, он решительно произнес:

- Павел Корнеевич, я хотел с вами поговорить.

Дуров вздрогнул, чашка выскользнула из старческих рук, была не поймана и опрокинулась набок на стол. Не разбилась, но на скатерти образовалось пятно, формой похожее на Австралию, и пиджаку профессора тоже досталась своя порция чая.

- Я уберу, - Степан поднялся со своего места.

Пока промокалось пятно и наливался новый чай, Дуров молчал. Но как только Степа сел за стол – профессор заговорил, резко и решительно.

- Вот видите. Я совсем беспомощный старик. Все проливаю, роняю, разбиваю. Тура очень сильно из-за этого переживает, хотя виду не показывает. Одна морока ей со мной, и обуза.

Дуров замолчал. Молчал и Степан. Ждал продолжения. Точно знал, что будет. И оно последовало.

- Вы мне нравитесь, Степан Аркадьевич. Вы человек неглупый, имеющий понятие о воспитании и порядочности. Вы физически сильный человек, не лишенный обаяния. К вам легко испытывать симпатию. – То, как методично его раскладывали по полочкам, Степана задело, но виду он, разумеется, не подал. А Дуров продолжил: - Вы интересный собеседник, удобный жилец… Словом, вы неплохой человек, Степан Аркадьевич. А Туру я люблю. Разницу улавливаете?

Степан молча кивнул. Чувствуя, как внезапно вдруг стало разливаться по телу напряжение. Как перед розыгрышем решающего очка.

- Я Туру очень люблю. Дороже нее у меня человека нет. И не будет уж. Ей очень несладко пришлось в жизни, - Павел Корнеевич говорил сурово, словно вынося приговор. Неизвестно кому. – Я все понимаю. И про Елену. И про их отношения. И про предательство. У истока их отношений, так сказать, стоял. И вина моя наверняка есть, - Дуров неловко попытался стряхнуть уже пропитавшую ткань лацкана влагу. И не поморщился упавшему с тяжелым звоном ножу. – Что-то упустили в воспитании Лены. Все пытаюсь понять, что, и не пойму никак. Ну да уже не на этом свете будем разбираться, а там… - махнул рукой, звякнула снова чашка, но устояла в этот раз. – Не буду вдаваться в наши семейные дела, не о них разговор. Тура для меня все. Я знаю, как трудно ей пришлось. Знаю, как она одинока. Как нуждается в том, чтобы ее кто-то любил. Кто-то, кому она могла бы верить. – До этого момента Дуров говорил, глядя куда-то в сплетение корешков в середине книжного стеллажа. А тут перевел на Степана уставший взгляд. – Все мы в этом нуждаемся, верно? Мне страшно умирать, Степан Аркадьевич. Страшно, понимаете? Кто ее будет любить, когда меня не станет?

Тишина уютной комнаты, укутанной, словно шалью, светом желтого абажура, внезапно лопнула как струна. И тут же натянулось, но иное – между двумя собеседниками.

Кроме деда, у меня никого нет. Я обязана о нем позаботиться.

Как же вы друг друга…

- Павел Корнеевич, - с некоторым вялым изумлением услышал Степан свой голос. – Я хочу просить у вас руки вашей внучки.

У Дурова изумление проявилось не вяло. Скорее, бодро. Острым взглядом из-под седых бровей и поджатыми губами.

- Пожалеть изволили? Не стоит.

- Никого я не жалею. Люблю ее, - на табло включили отсчет. Не обратный – прямой. Прямее не бывает. – И прошу у вас руки Туры.

Степе казалось, что еще чуть-чуть этого диалога – и он встанет, положит руку на несуществующий эфес, щелкнет невидимыми шпорами и выдаст что-то вроде: «Честь имею». Сюрреализм какой-то. При полном ощущении отсутствия вранья, что характерно.