– Почему же?

– Потому, что я хочу, чтоб было тихо-мирно. Стараюсь покончить с этим тихо-мирно. Стараюсь уберечь нас обоих. Ты заявишься к ней с байкой про то, как мы спали вместе, она же подумает, что ты просто недовольная работница, кому на дверь указали.

– Я не крала твою яхту, надутый ты индюк. Думаешь, она бы поверила в это дерьмо, если б со мной поговорила?

– Думаю, она бы поверила, что ты улизнула отсюда с парой бриллиантовых сережек за восемьсот долларов, потому как ты использовала свою карточку, чтоб оформить их вынос из магазина в декабре, и больше они уже не возвращались.

– Что за бредятину ты несешь? Не крала я никаких сережек за восемьсот долларов.

– Рождество, – напомнил он. – Гостиница.

– Гостиница? – переспросила она. Вначале не въехала… а когда въехала, вспомнила ночь, когда он подарил ей револьвер с перламутровой рукояткой, ночь, когда она ради него навешала на себя драгоценностей на полмиллиона долларов.

– Когда я взял все те драгоценности, чтоб мы с тобой позабавились, я воспользовался твоей карточкой допуска, а не своей. Полагаю, сережки мы потеряли, когда в номере прибирались. Чистая случайность. Мы оба задолбались до потери пульса. Суть в том, что они пропали после того, как ты их вынесла.

Потребовалась минута, чтобы эта мысль – и все с нею связанное – дошло до нее.

– Ты знал, что порвешь со мной, еще тогда, в декабре, – произнесла она тихо, неверяще. Больше говоря сама с собой, чем с ним. – Полгода назад. Ты уже знал, что отделаешься от меня, вот и удумал такую хрень, чтоб выставить меня воровкой. Ты удумал этот дерьмовый шантаж полгода назад. – Она ни на секунду не поверила, что те серьги были беспечно забыты в гостинице. Они не были случайностью: они были – страховкой.

– Нет, Бобка, – покачал он головой. – Ужасно, что ты даже подумала так.

– Ты что с ними сделал-то? С сережками?

– Без понятия, что с ними стало. Честно, не знаю. Знаю только, что они так и не вернулись. Послушай. Мне противно даже, что приходится говорить обо всем этом. Я женат больше лет, чем ты прожила, и я не дам какой-то истеричной мстительной соплячке исковеркать мне жизнь только потому, что ей хочется то, чего у нее быть не может.

Она почувствовала озноб, дрожь пробирала, знобило до того, что она почти ждала, что увидит собственное дыхание.

– Так с людьми нельзя. Это неправильно.

Родж вскинулся в кресле, слегка повернулся и вытянул ноги, скрестив их. Впервые она заметила у него небольшой пивной животик, мягкий поясок жира, свисавший на ремень.

– Я хочу, чтоб ты ушла домой, малышка. Ты расстроена. Тебе нужно время побыть одной, прочувствовать, что тебе надо прочувствовать. Веришь ты или нет, но я тоже скорблю. Ты не единственная, кто понесла утрату.

– Ты-то что утратил? Ты ничего не потерял. У тебя все, что и всегда было.

– У меня нет тебя. Я об этом скорблю. – Он глянул на нее сквозь опущенные ресницы. – Держись. Будь благоразумна. Не пытайся и не связывайся со мной и, ради бога, не обращайся к моей жене. Давай не будем тупить. Я хочу лишь самого лучшего для нас обоих.

– Ты скорбишь? Ты, блин, скорбишь?

– Верь мне не верь, но это так. Меня тошнит от того, что мы не можем закончить все… на более позитивной ноте.

Ее передернуло. Ее бросало то в лихорадочный жар, то в холод. Она в самом деле думала, что ее стошнит.

– Я не скорблю по тебе, – сказала Бекки. – И никто никогда не станет.

Он вопросительно взглянул на нее, наморщив лоб, но она не сказала больше ничего. Сама того не замечая, она отступала назад, пока не задела бедром край открытой двери. Толчок наполовину отвернул ее от Роджа, она подалась, резко развернулась и вышла из магазина. Она не бежала. Вышагивала очень церемонно, едва сгибая ноги, – никакой спешки.

Отсутствовала она всего с полчаса.

10 час. 03 мин.

Бекки не плакала.

Долго сидела, вцепившись в руль, сжав его пальцами до того крепко, что косточки побелели, хотя она никуда и не собиралась ехать. Просто сидела в машине на стоянке, глядя на квадрат черных плексигласовых входных дверей торгцентра. Временами казалось, что ярость подминала все ее тело, будто она была астронавтом, испытывающим притяжение какого-то бо́льшего, более плотного и ужасного мира. Ее сжимало, она чувствовала, как из нее выдавливается воздух.

Уходя с работы, Родж обычно выходил в этой части торгцентра. Завидь она его сейчас, выйди он через эти черные стеклянные двери, щурясь на солнечном свете, она б завела машину, дала по газам и направила б свой малыш «Фольксваген» прямо в него. Мысль врезаться в него на машине: тупой удар, вскрик, хруст шин, переезжающих тело, – полнила ее восторгом, помогала легче переносить жестокое инопланетное тяготение.

Он держал ее в любовницах, а сам месяцами соображал, как от нее отделаться. Пользовал ее как хотел: в лицо кончал, в волосы, – а она вела себя так, будто ей это нравилось, ресницами хлопала да мурлыкала, и вот теперь ее уязвляло, что он считал ее жалкой девчонкой, а себя – правым. От этого вопить хотелось так, что глотку резало. Тяготение удвоилось. Утроилось. Бекки чувствовала: оно плющило ее органы.

Ее с ума сводила легкость, с какой он затоптал ее, раздавил у себя под каблуком. Ухандокал с таким чистоплюйским умением. Сейчас, небось, по телефону с женой говорит, плетет ей, как выговаривал ей, как тяжко было уволить ее, когда она умоляла, рыдала и оправдывалась. А жена небось его утешала, словно бы это ему довелось утром пережить что-то ужасное. Это было неправильно.

– Это. Не. Правильно, – цедила она сквозь зубы, бессознательно давя на педаль газа, будто делая ударение на каждом слове. Машина не была заведена, но она все равно давила на педаль. – Это. Не. Правильно.

Нужно было чем-то себя успокоить, и Бекки рывком открыла бардачок, откопала в нем флакончик с кокаином, режущим, как бритва, его Родж для себя прикупил во время поездки по приобретению изумрудов в Колумбии. Кокс пулей впился в мозг.

Бекки заметила свои черные кружевные трусики, скомканные в открытом бардачке. Вид их вызывал какое-то смутное ощущение униженности, она схватила их, чтобы снова надеть. Трусики зацепились за рукоятку ее рождественского револьвера, и она потянула его вслед за ними. «Смит-вессон» был упрятан в набедренную кобуру с ремешками и пряжками, так она хранила его, хотя ни разу никуда не надевала.

Увидеть его было все равно, что полной грудью вдохнуть. Бекки взяла оружие в руки, держала его и сидела очень спокойная.

Ребенком накануне Рождества Бекки иногда доставала любимый стеклянный шар с сыплющимся снегом, внутри которого виднелся прудик и катавшиеся среди блеска люди в одеждах XIX века, с треском поворачивала ключик сбоку и слушала музыку (ласковая рождественская песня) и рассказывала сама себе всякие истории о людях внутри стекла.