Из прихожей налево вела дверь в кабинет Махалова.

Этот кабинет с ореховой отделкой сразу говорил о неуюте хозяина, в особенности письменный стол с разбросанной по нему дребеденью не был сжит с потребностями и занятиями его обитателя.

Изрешеченные пулями монтекристо стены, охотничьи принадлежности и неразрезанные журналы, валявшиеся вперемежку на неудобной мебели, дополняли картину неуюта и безвкусия, а как недоразумение приткнутая к стене стояла фисгармония — полный очарования для меня инструмент. Дмитрий Семеныч очень редко играл на нем одним пальцем одну и ту же мелодию из Глинки: «Страха не страшусь, смерти не боюсь» — и подпевал при этом фальцетом и без слуха.

Из прихожей прямо вела дверь в длинный коридор-буфетную. Налево были столовая и гостиная. Направо коридор приводил в комнаты и спальни старухи и ее сына, выходившие в сад.

Комнаты дома резко отличались от орехового кабинета сына: оклеенные матовыми однотонными обоями с тропическими растениями, отражавшимися в блестящем паркете пола, они давали впечатление простой и вместе с тем торжественной обстановки, а чистота, чувствуемая на каждом завитке мебели и на каждом листе растения, говорила о любовно устроенном жилище. Это был вкус матери.

Из коридора вела винтовая лестница на антресоли, где жили меняющиеся родственники Махаловых. С террасы туда же вела широкая лестница и продолжалась на мезонин и до чердаков. В мезонине был ряд нежилых комнат, наполненных всяческим родовым хламом: поломанными детскими игрушками, треснутым фарфором, коврами, изъеденными молью, бронзой и калеченой мебелью.

Чердак дома был грандиозный: здесь понималась деревянная мощь этого дома. Освещаемые через слуховые решетки, проходили чердаком необъемные балки, перекрытия с углами тьмы и переходами через них и под ними.

Я долго не решался забираться в одиночестве на чердак: нежилая, конструктивная архитектура охватывала меня страхом — из любых ее углов могли, казалось мне, явиться свойственные ей обитатели, подобные еще незнакомым мне в то время химерам Notre Dame в Париже.

Чердак был укрыт железной крышей очень сложной системы с флюгерами на трубах и со слуховыми окнами, украшенными кокошниками.

Кухня, хозяйская и людская, помещалась в нижнем, полуподвальном этаже каменного флигеля.

Кухня с огромной русской печью и плитой для хозяйского стола возле, была центром дворни. За печью были нары. Летом дворня жила по каретникам, сеновалам, и только за столом наполнялись оживлением своды помещения. Зимой нары кишели живущими на них.

Всегдашними обитателями кухни были кухарка Васена и слепой Никанорыч — старик, без счету лет, бывший караульщиком с основания дома и оставленный хозяевами доживать свой темный век. Как не нуждавшийся в свете, Никанорыч помещался в самом темном углу за печью и проводил время в шепоте молитв и в хлестании время от времени вокруг себя лестовкой: норовил он попасть по слоняющемуся нарами бесу, который сильно одолевал слепого, отвлекая его от молитвы то смешной песенкой, то щекоткой. Ближе к свету, вровень с выступами печи, спала кухарка.

Стол был громадный, чтоб разместить по скамьям вокруг него полтора десятка лиц, обслуживающих дом Махаловых.

Приказчики жили в приказчичьей кухне, садовник — у погребов за прачечной. В каретнике были пристроены летние каморки для кучеров и конюха.

В конюшнях за железными перекладами ржали и звенели копытами лучшие в городе, кровные махаловские кони: одиночки, дышловые парные и тройка с бешеным серым коренником, управлять которой и мог только один Александр Васильич — личный кучер молодого хозяина.

Для одиночек был другой, «хозяйкин» кучер Стифей Иваныч.

Коровами и птичником ведала Фекла — добрая пожилая дева. Кормит Фекла птиц. Усядется на корточках среди них; сарафан раздуется по земле. Фекла сама как клушка: цыплята роются в складках сарафана, лезут под него. Фекла как в забытьи; на лице застыла улыбка, не то материнская, не то девичьей влюбленности.

Васильич, оторвавшись от лошадей, смотрит на Феклу сзади, сощурит в улыбку здоровый глаз и закричит:

— Эй, Фекла, ты вся смокла…

Фекла ахает, вскакивает от земли, отряхивает сарафан от воображаемой воды — потом, что Васильич подшутил над ней — кинет ему:

— Ну тебя, плешивый!

Но забытье уже разлетелось прахом, и Фекла делается снова деловито-заботливой. Эта шутка все с такими же результатами повторялась много раз.

Собак было много во дворе.

Сворой тонкомордых, охотничьих ведал Васильич, так как он был одновременно и егерем.

От каретника до сеновала на цепи ходил огромный волкодав Купец; невзирая на страшную внешность с колючей шерстью, это была добрейшая собака, а если и страшная, то своими ласками: когда она, встав на задние лапы, клала человеку на плечи свои передние, то под их тяжестью даже взрослый опускался на колени.

Без цепи одна из сторожевых собак жила под навесом кладовых. Змейка, как ее звали, была незаменимым сторожем.

В ее собачьей карьере числилось два пойманных вора: одного из них она задержала за штаны до прихода людей. Картина была интересная: щуплый воришка висел по ту сторону забора, а Змейка на штанах, вцепившись в сиденье, висела со стороны двора.

Змейка трогательно была привязана к своему ночному хозяину караульщику Михалычу.

Кошек не полагалось ни одной на всей территории дома. Нелюбовь Прасковьи Ильиничны к кошкам была настолько сильна, что поступавшим в услужение вменялось не иметь и не привечать их. С крысами и мышами боролись западнями, битым стеклом и мором.

Когда мне было девять лет, появились еще живые существа, составлявшие мой зверинец. Это были: ястреб, привезенный Васильичем с охоты; у него было слегка повреждено крыло, которое мне удалось залечить бинтованьями перьев. Второй был сурок, пойманный дядей Ваней на покосе, и третий — удод, захваченный мною в гнезде на острове. Поместил я их под навесом кладовых, в отдушинах наружной, для просушки кладовых, печи.

Ястреба сделать ручным мне не удалось, хотя он и ел с моих рук и уже не клевал мои пальцы, когда я убирал его клетку. Сурок прогуливался по лежанке печи, по постели Михалыча и снова забирался в клетку. Погубило его или праздное любопытство, или желание совершить побег. Змейка относилась к моему сурку с особым вниманием. Когда сурок выходил из клетки, Змейка хоть и старалась не