«Метель несла снег почти горизонтально… Ветер колол лицо тысячей игл, — вспоминает Зигфрид Кнаппе. — Человек немел и деревенел от холода, начиная с ног, пока все тело не превращалось в сплошной комок боли. Чтобы согреться, приходилось надевать всю одежду, которая только была в нашем распоряжении… Каждый сражался с холодом в одиночестве, противопоставляя упорство и силу воли жестокой зиме». Однако тот первый удар, как с ужасом узнал Кнаппе, был лишь слабым подобием того, что ожидало его впоследствии.

«Нас настигла волна сковывающего холода… Грузовики и легковые машины не заводились. От холода начался массовый падеж лошадей… Теперь мы все окоченело кутались в одеяла. Каждый чувствовал себя униженным и сломленным холодом. Солнце вставало поздно… и нигде, насколько хватало глаз, не было видно ни единого свежего следа…

Лица и уши, если долго оставлять их открытыми, замерзали, и мы, чтобы избежать обморожений, оборачивали голову чем попало… Пальцы мерзли даже в перчатках… Они так коченели от холода, что отказывались выполнять какие бы то ни было действия. Мы не могли стрелять из винтовок».

«Чтобы двинуться дальше, приходилось преодолевать почти немыслимые трудности, — соглашался с ним Ги Сайер. — Приходилось выкатывать бочки с бензином и спиртом, чтобы наполнить топливные баки и радиаторы, запускать двигатели вручную, что было весьма утомительно, и убирать лопатами кубометры снега… Сильные снегопады так основательно хоронили дороги после прохождения каждой колонны, что их приходилось откапывать заново, ориентируясь по компасу… Нелепые и ничтожные, мы продолжали двигаться вперед сквозь бесконечную белизну». Клаус Хансманн дал пугающе точную характеристику непрекращающихся ужасов русской природы: «Осень: туман, дождь, сырые ночи в палатке, сырая одежда, холодная пища, грязь, трясина, заморозки, безысходность. Потом — зима: мороз, жуткий холод, неистовый ледяной ветер, метели и снег, укрывающий все сплошной пеленой, белые просторы, где заметны лишь фигуры, которые рисует ветер. Заснеженные деревни, одиночество». Далее Хансманн, что неудивительно, заключает: «Мы все так устали от России, от войны».

Тогда Хансманн еще не знал, насколько еще суровее станет зима. Позднее он писал:

«Сила стихии такова, что она буквально пронизывает конечности, и приходится долго настраивать себя, чтобы не потерять самообладания… Тебя несет, словно сухой лист… Ты продолжаешь медленно двигаться вперед, шаг за шагом продавливая грозную ледяную стену. Втянув голову в плечи, чуть наклонив ее набок, открыв рот и жадно глотая воздух, ты осторожно переставляешь ноги, одну за другой. Сначала ты делаешь широкий шаг, потом изо всех сил напрягаешь мускулы и замечаешь, что твое тело помаленьку движется вперед. Так ты и ведешь поединок со стихией — маленький, одинокий человечек… Ты все время движешься вперед. Вперед? Кажется, ты подходишь к дому? Ты осторожно поднимаешь голову навстречу буре и несколько секунд всматриваешься в белизну… Но вокруг все бурлит, и ты видишь только яростную снежную круговерть. Ты один… Где ты? Где этот дом?»

Страх заблудиться в снежной пустыне был, конечно же, вполне обычен. Гарри Милерт упоминал о «безумных метелях», которые «в несколько минут стирали хорошо протоптанные тропинки, заносили снегом целые деревни, уничтожая всякие ориентиры и не давая возможности найти дорогу». Метели были настолько сильны, что Милерт в отчаянии писал: «Положение наше ужасно. Наших окопов больше не видно… Блиндаж можно найти, только если увидишь воткнутый над ним на шесте пучок соломы. Любая дорожка или тропа исчезает за несколько минут… Вот мы и стоим на этом участке фронта в одиночестве, не зная, что творится справа и слева от нас». В день своей гибели Гюнтер фон Шевен также описывал отчаяние и крайний ужас «снежной пустыни», по которой он шел: «Безжалостные холода не проходят. Минус двадцать по Цельсию с постоянным восточным ветром, долгими метелями и глубоким снегом. В воздухе кружат кристаллики льда. Кажется, что вся вселенная пала жертвой оледенения. Мы в укрытии. К тому же мы загрубели».

Они и в самом деле загрубели. Приводящие в исступление, деморализующие снег и холод, «невыразимая агония холода», как сказал об этом Гаральд Хенри, угрожали благополучию солдат, которые пытались преодолеть эти трудности в безнадежном на первый взгляд стремлении согреться. «Наша рота… двигалась в глубь леса, пока не оказалась по колено в снегу, который стал набиваться в сапоги, — писал Хенри. — Шли по замерзшим болотам, которые вскрылись, и в сапоги хлынула ледяная вода. Мои перчатки промокли настолько, что я уже не выдержал. Я обернул израненные руки полотенцем… Лицо мое было перекошено от слез, но я уже впал в какой-то транс. Я шагал вперед с закрытыми глазами, бормотал какую-то бессмыслицу и думал, что все это происходит со мной только во сне… Агония без конца». Другие тоже отмечали, что холод действует, подобно наркотику. В феврале 1942 года Гельмут Пабст отмечал: «Пехотинцы, которые оставались на открытом воздухе девять дней и девять ночей и которых можно найти спящими в снегу у костерков под навесами из сосновых ветвей, выглядят немыми, обмороженными и не проявляют ни малейших эмоций, словно под наркозом». Ошеломленные и сломленные холодами, многие солдаты впадали в состояние полной покорности. «Здесь природа демонстрирует свою непреклонную силу, — восхищался в феврале 1942 года фельдфебель К. Г. в письме из России. — Метели, вьюги и крайний холод… показывают свое истинное смертоносное лицо. К сожалению, многие больше не могут найти в себе силы, чтобы противостоять зиме, и поэтому обречены на гибель».

«Сам факт необходимости ночевать на совершенно открытой местности в такой холод приводил нас в ужас, — соглашался Ги Сайер. — Сильнейший холод охватывал нас, словно тихий сон… некоторые теряли сознание, скованные морозом, не успевая даже вскрикнуть».

«В таких мучительных условиях мы провели две недели, и это стало роковым для многих из нашего отряда… У нас было два случая воспаления легких, обморожения конечностей и… что-то вроде гангрены из-за холода, которая сначала поражает открытую часть лица, а затем другие части тела… Двое солдат, обезумевших от отчаяния, как-то ночью отстали от колонны и заблудились в бескрайних снегах, лишенных всяких ориентиров. Другой очень молодой солдат все время звал мать и часами плакал… Ближе к утру… нас разбудил щелчок выстрела. Мы нашли его неподалеку, там, где он пытался положить конец этому кошмару. Но сделал он это так неловко, что умер только после полудня».

Многие солдаты, как отмечал Мартин Пеппель, спасались от русских холодов только с помощью спиртного. «Мы больше не пьем ради удовольствия, — писал он в своем дневнике в декабре 1941 года. — Теперь ты накачиваешься до упора, потому что чем больше выпьешь, тем лучше спишь». Ги Сайер подтверждал значение алкоголя на фронте. «Это простейший способ сделать человека героем», — отмечал он, и многие согласились бы с ним. По иронии судьбы, Зигфрид Кнаппе обнаружил, что даже попытки согреться могут быть опасны: «Теперь мы выяснили, что греться в крестьянских избах небезопасно. Оклеенные газетами сухие деревянные стены могли стать причиной настоящей катастрофы… Если огонь в печах поддерживался несколько недель, вся изба могла вспыхнуть как порох, а если стены нагревались до температуры возгорания и кто-нибудь зажигал спичку, чтобы закурить, сгореть мог весь дом». Сайер тоже вспоминал, что даже те, кому повезло найти убежище в уцелевшей избе, находились под постоянной угрозой, поскольку «они жгли все, что попадалось под руку… Жаркое пламя грозило в любой момент поджечь сам дом». Так что неудивительно и заключение Сайера: «Все время жизни в России меня не переставала бить дрожь». Солдату, пережившему такое, нужны были новые слова, чтобы описать ощущения от русских холодов.