«Море грязи, которое нередко тянется на многие сотни метров. Однажды наша машина в ней застряла. И всем нам пришлось спрыгнуть в воду глубиной едва ли не по колено и толкать машину. Некоторые оказались с ног до головы облеплены комьями грязи… Дождь лил как из ведра, и в голой степи хлестал ветер.

Около двух часов ночи мы наконец застряли окончательно. Завернувшись как следует в шинели и одеяла, мы попытались уснуть. Однако ноги, вымокшие по колено и покрытые многосантиметровым слоем грязи, постепенно превращались в ледышки».

В конце октября 1941 года, когда дожди достигли наибольшего размаха, Вильгельм Прюллер записал: «Теперь грязи по колено… Многие машины застревают, не пройдя и нескольких метров, и вызволить их удается лишь совместными усилиями всех присутствующих. Наши водители прошли уже четыре кампании. Они справились с распаханными полями Польши, со стремительным наступлением в Голландии, с захватывающей дух гонкой во Франции, с горами Балкан. Они умеют водить машины в кромешной тьме с выключенными фарами… Но хуже всего, несомненно, им пришлось в Советском Союзе». Именно казавшаяся бездонной русская грязь привела к появлению ехидной шутки о солдате, обнаруживающем в грязи лицо человека, который говорит ему: «Ты не поверишь, но я еду верхом на лошади».

Разумеется, и противоположность холодному дождю и грязи — жара и удушливая пыль также послужили причиной множества жалоб со стороны солдат, обнаруживших в закромах матери-природы такой запас мучений. «Мы двигались по грунтовым дорогам с глубокими колеями по песку и облакам пыли, — так Зигфрид Кнаппе описывал летнюю погоду в России в 1941 году. — Ноги погружались в песок и грязь, взметая в воздух облака пыли, обволакивавшие нас. Лошади кашляли от пыли, и запах стоял невыносимый. От песка лошади уставали не меньше, чем уставали бы от грязи. Солдаты молча маршировали, покрытые пылью, с пересохшими глотками и губами». «Мы, окутанные облаками раскаленной пыли, снова маршируем на восток, — подтверждает Гюнтер фон Шевен погодные условия августа 1941 года. — Отдыха нет. Почти однообразное движение вперед по голой равнине, в густых облаках пыли, вдоль бесконечных дорог, колонна за колонной. Лошади, всадники и орудия — все похожи на призраков». Гаральд Хенри восхищался: «Пыль определенно делает нас всех неузнаваемыми. Блондины становятся почти совсем седыми, с тускло поблескивающими волосами. Брюнеты напоминают солдат времен Фридриха Великого в густо напудренных париках. Усы, которые многие отпустили, становятся серыми, если их не трогать». Маршируя по Украине, Людвиг Лаумен удивлялся «необыкновенно чуждому пейзажу»: «Почти всю дорогу мы были окутаны пылью, словно гигантским серым облаком… плотными, крутыми, похожими на горы облаками пыли».

Пыль испытывала солдат на прочность повсюду. Мартин Пенк, писавший из Египта в сентябре 1942 года, отметил, что после артобстрела «землю накрывают похожие на призраков облака пыли и дыма». Во время отступления через Румынию в конце марта 1944-го Рембранд Элерт жаловался: «Пыль так невыносима, что время от времени не видно вообще ничего». А Клаус Хансманн в ожидании транспорта в глубине России наблюдал, как «колонны со снаряжением и боеприпасами тяжело движутся к фронту, укрытые огромным шлейфом пыли». Вскоре он обнаружил, что даже в закрытой машине спастись от пыли было трудно. «Места здесь были сухие, песчанистые луга чередовались с выгоревшими полями, — писал он. — Наша колонна двигалась, словно в песчаную бурю. Облака пыли просачивались в любую трещину в окнах… Колеса взметали в воздух фонтаны песка, закрывавшие солнце. Из-за невыносимой, сухой жары пот тек ручьями. Пыль обжигала нос и горло». Однако Вильгельму Прюллеру довелось стать свидетелем, пожалуй, наиболее удивительного зрелища, о котором он писал в своем дневнике: «Обочины дороги еще не просохли после дождя, и там легко можно увязнуть по колено, но посреди дороги уже появилась пыль. Тенты на машинах откинуты. Солдаты сидят в касках, с карабинами на коленях. Каждую машину окружает непроницаемое облако пыли».

Если жара, пыль, дождь и грязь лишь раздражали и мешали, то легендарные холода и снега России внушали подлинный ужас и обрекали солдат на долгие часы и дни мучений. Некоторых пугало уже само приближение зимы. Один из солдат утверждал осенью: «Уже не греющие лучи солнца, висевшего низко над горизонтом над равнинами, еще обманывали нас. Но каждый вечер… вдали скапливались зловещие черные тучи, громоздившиеся над степью. Их мрачные громады несли в себе… дождь, лед и снег надвигающейся зимы». Неумолимое приближение зимы казалось настолько угрожающим, что солдаты не могли не вспоминать иногда об опыте прежних зимних кампаний в России: «Теперь можно понять, как страдал Наполеон, располагавший более примитивным транспортом, в тех погодных условиях, не позволявших подвозить припасы для армии, — беспокоился рядовой Л. Б. уже в августе 1941 года. — Если нас застигнет зима, то и нам несдобровать. Стоит проливному дождю зарядить на несколько дней, и последствия мы ощущаем еще долгие дни. Особенно это касается снабжения. Пока сам этого не увидишь, даже и представить трудно, насколько это ужасно». Рядовой Г. Ш. признавался в сентябре 1941 года: «Объявление о том, что уже готовятся планы строительства и организации зимних квартир, гнетет всех нас… В любом случае, конечно, можно рассчитывать на отпуск. Но никто не хочет снова вернуться в эту серую и дождливую страну». Фельдфебель Г. Ш. с пылкой прямотой восклицал: «Боже, упаси нас от зимней кампании на востоке!»

Особенно пугала перспектива встречи с русской зимой новичков. «Ближе к концу ноября 1943 года мы наконец-то получили пополнение, — вспоминал Густав Кройц. — В основном это были молодые ребята из учебных частей… Они тут же начали жаловаться на холод. Жгли костры днем и ночью, изводя топливо, которое пригодилось бы позднее. Мне представился случай серьезно поговорить с ними об этом, и один из них ответил, что температура в тот день упала до минус десяти, и это, по его мнению, было ненормально. Я сказал ему, что скоро он сможет считать, что ему повезло, если температура упадет не до минус десяти, а до минус двадцати пяти, а в январе температура упадет до минус сорока. На этом бедняга сломался и заплакал».

Осенняя погода пугала и Вильгельма Прюллера. «Сейчас здесь очень неуютно, — отмечал он в своем дневнике в конце сентября 1941 года. — Ужасно холодно. Завернуться сразу в несколько одеял не получается… И кто знает, что еще нас ждет впереди… Ветер свистит в брезенте автомобильных тентов и задувает внутрь капли дождя. Стоит леденящий холод». Несколько дней спустя Прюллер беспокоится: «Осень наступила в ожидаемые сроки. Теперь встает вопрос — что лучше: ходить в шинели и потеть… или продолжать обходиться без нее?» Вскоре он получил ответ на этот вопрос, отметив в начале октября: «Теперь по ночам становится по-настоящему холодно, и мы все думаем, что долго так продолжаться не может. Скоро мы совсем не сможем двигаться по этим болотам. На что же они станут похожи, когда пойдут дожди?» На следующий вечер он боялся уже не дождя: «Сегодня мы впервые почувствовали на себе настоящую русскую метель… Ветер гулял по всем закоулкам нашей избы, и мы опасались, что он в любой момент может сорвать соломенную крышу. Милое предвестие приближающейся зимы. Вот это будет настоящая беда!» Настоящая беда — это еще мягко сказано. Реальность вскоре оказалась и вовсе ошеломляющей. «Леденящие снежные вьюги стелились над землей, закрывая обзор, — жаловался лейтенант Г. Г. на суровые погодные условия, постепенно задерживавшие продвижение немецких войск в декабре 1941 года. — Земля такая скользкая, что лошади едва могут даже стоять. Из-за холода отказывают пулеметы».