Но было в степи и что-то еще, какой-то внутренний дух, очаровывавший людей. «Я еду по степи на устрашающего вида телеге, — восторгался Гарри Милерт. — Вокруг — туман и холод, грязь и голод. Наконец-то земля, полная дикости и силы, жизнь без красоты, без представления о душе, без ощущений… Чистая, пустынная, чужая земля». Россия — обманчивая, своенравная, бессердечная — представляла для Милерта олицетворение «конфликта между духом Запада и духом Востока, который здесь порождает не напряженное, не плодотворное противоречие, как в нашем случае, а скорее какое-то нелепое явление». Милерту Россия казалась не столько местом, сколько идеей, хотя «эта идея была всего лишь формальным выражением преходящего блаженства. Но каким хрупким было это блаженство»! Оно и впрямь было хрупким — тот же Милерт постоянно подчеркивает «напряженную пустоту» русской степи: «Характер этой местности… в высшей степени олицетворял одиночество». Тем не менее Милерт признавал: «Я веду постоянную упорную борьбу с этой землей и пытаюсь нащупать внутреннюю связь с ней». Однако после почти двух лет, проведенных в России, он больше не был уверен в стремлении к духовному единению со степью, предупреждая: «Этой землей владеют злые духи, демоны, не желающие зла отдельным людям, ни тебе, ни мне, но творящие зло вообще… Мы с тем особенным духом первопроходцев, свойственным нордическим народам, жаждущим опасности, углубились в нее, чтобы бросить ей вызов. Теперь мы втянуты в ревущий, беснующийся хоровод». Наконец, всего за месяц до гибели, Милерт пришел к заключению, что этот буйный хоровод производил лишь «полный беспокойства пейзаж». «Ни женских голосов, ни музыки — только звуки фронта, взрывы, артиллерийский и пулеметный огонь». Как вполне мог бы добавить Милерт, от этого ландшафта щемило сердце.

Неземная и чарующая природа России производила похожее впечатление и на других солдат. «Тоска немецкого разума по духу не может быть сильнее, — утверждал Вольфганг Клюге. И тут же зловеще добавил: — Но не может быть и менее кровавой, чем в этой стране вечных горизонтов, где земля подобна морю». Многие солдаты опасались, что вечно беспокойный дух немцев в России может натолкнуться на препятствие, которое станет столь же роковым, как большой белый кит для капитана Ахава. «Мы вынуждены защищаться от них, преодолевать их, — писал Бернгард Риттер о бескрайних ландшафтах России, — потому что они — воплощение бесцельности, бесконечности и недостижимости цели. В этой стране во мне идет постоянная борьба между необходимостью преодолевать ее сопротивление и предчувствием ее зловещей сущности».

Квинтэссенция степей — их бескрайность и безлюдность — казалась немецким солдатам особенно угрожающей. Гарри Милерт был озадачен «бесконечным пространством, в котором мы все чувствуем себя странно беззащитными, таинственной русской землей с ее бесконечными дорогами, где любое место похоже на остальные». Зигберт Штеманн жаловался, что необъятность России заставляла «потерять чувство времени», «усыпляла сознание, пока тело продолжало движение». Казалось, в степи нет ничего, кроме угрозы. «Повсюду тянулся все тот же унылый, скучный, тоскливый ландшафт», — писал Курт Ройбер. Похожие горести не давали покоя Гюнтеру фон Шевену: «Сельская местность всегда тянется дальше, пустынная и навевающая тоску». В то же время Людвиг Лаутмен видел в России «чужую, закрытую от посторонних землю, в которой живут такие же чужие и закрытые от посторонних люди… Мы без передышки движемся по дорогам, но нам так никогда и не постичь этот мудрый народ, душу этой земли».

Угрожающий или тоскливый, но русский пейзаж производил впечатление на каждого солдата. «Пространства казались бесконечными, — писал один из них. — Горизонты тонули в дымке. Монотонность пейзажа угнетала нас… Бесконечное пространство лесов, болот и равнин… Деревни выглядели жалко и уныло… Природа была сурова, и люди, жившие здесь, были не менее суровы и бесчувственны — безразличны к погоде, голоду и жажде и почти столь же безразличны к жизни и потерям, эпидемиям и недоеданию». С ним соглашался Зигфрид Кнаппе: «Ничто не могло подготовить нас к моральному угнетению, вызванному осознанием необычайной физической обширности России. В голову начали закрадываться первые робкие сомнения. Способны ли пешие солдаты завоевать эту огромную пустоту?» Расстояния казались столь огромными, а дух этой земли столь зловещим, что Гарри Милерт пришел к выводу: «Воевать в этой стране под силу только викингам». Надежды и действия отдельных людей, казалось, растворялись, не оставив и следа, и Ги Сайер также признавался, что «чувствовал отвращение к советской сельской местности», потому что «казалось, будто необъятная Россия поглотила нас». Ему «враждебное безразличие природы казалось столь подавляющим, что верить в бога было практически необходимо».

В действительности солдаты нередко говорили об ощущении, будто природа заключает их в объятия, из которых трудно выбраться. Не только просторы степи, но и казавшаяся непроницаемой стена русских лесов напоминали край человеческого мира. Вилли Хайнрих, сам воевавший на Восточном фронте, описал это увиденное глазами одного из персонажей своего романа «Железный крест»: «Насколько хватало глаз, прямо до гряды гор на горизонте, простиралось бескрайнее зеленое море леса. Нигде не было видно ни малейших следов человеческой деятельности. От этого величественного пейзажа захватывало дух»[6]. Однако Хайнрих понимал и другое: «Сначала это казалось им новым и интересным, но такое длилось недолго. Эти ужасные просторы, монотонные и безлюдные, от них возникает ощущение того, что в один прекрасный день они просто проглотят тебя». Чуждая природа, тишина лесов, казалось, по словам Хайнриха, «излучала скрытую угрозу. Ощущение опасности было почти физическим».

Хайнриха трудно обвинить в художественном преувеличении. «С позавчерашнего дня мы вышли на холмистую местность», — отмечал Гарри Милерт в июле 1941 года. Однако его внимание привлекли не холмы: «Здесь — бесконечные леса, странные, загадочные, полные тайн… И пугающие нас, потому что в их глубине таятся ужасы». Покинув наконец леса, Милерт ощутил такое облегчение, что, по его словам, он чувствовал себя «помолодевшим». Другой солдат сказал просто: «Мы обычно не углубляемся далеко в леса. Тебе не понять, на что они похожи».

Навязчивость образов природы лишь усиливалась в результате воздействия войны на природный ландшафт. Фридрих Групе описывал лес к юго-западу от озера Ильмень как «призрачную карикатуру на себя: истерзанные и обугленные деревья выглядят укором свыше». Зигберт Штеманн в январе 1942 года, осматривая вечером горизонт, отмечал «метаморфозу, нечто странное, проникновение новой природы. Вдали в сумерках поднималось облако… Кроваво-красное, обрамленное по краям золотистыми языками пламени. Повсюду вверх поднимались столбы света, поддерживавшие высокие, сияющие купола. Это было не природное явление. Это было предупреждение, волшебный взгляд в будущее, соприкосновение с неизвестным… В этот момент мираж рассеялся… Вдали пылали и дымились леса и деревни, и поднимавшийся дым затягивал небо, словно обвиняя, предупреждая и сообщая: фронт приблизился к нам».

В бою или вне боя, повсюду, где сражалась пехота, силы природы, казалось, преследовали их. «Я почувствовал жаркое, неподвижное одиночество Африки, где вся жизнь, все желания, мысли и даже война идут по-другому», — отмечал в феврале 1941 года Ганс Шмитц, хотя в полной мере он смог оценить отличие и губительность пустыни лишь спустя несколько месяцев. «Мы… ставили палатку, — в изумлении писал он, — когда неожиданно на западе возникла плотная стена песка, устремившаяся к нам. В несколько секунд удушливо жаркий ветер стал ледяным. Солнечный свет стал сернисто-желтым… Воздух мгновенно наполнился пылью, свет померк, и воцарилась жуткая черно-золотистая ночь… Все выглядело, как до сотворения мира: не было видно ни начала, ни конца». «И вот мы стоим посреди великолепной и опасной стихии, — размышлял Фридрих Гэдеке. — Маленькие люди, цепляющиеся друг за друга». Безусловно, в этом первобытном мире многие солдаты чувствовали себя брошенными на Произвол судьбы и озадаченными. «Техника больше не имеет значения, — писал в отчаянии Ганс Питцкер из России в декабре 1941 года. — Силы стихии мешают работе наших двигателей. Что нам теперь делать?»