Обычай последней трапезы я рассматривала как дань гуманности, как хорошую и правильную традицию. Да, Брюэр совершил страшное преступление, но ведь этой традиции десятки лет, и потом, некоторые осужденные составляли куда более внушительные, сложные и немыслимые меню. А теперь из-за такой бурной реакции сенатора, даже не знавшего, что именно приготовили Брюэру, и нежелания начальства посоветоваться с нами, людьми опытными, обычай последней трапезы отменен, и осужденный, перед тем как лечь на смертную кушетку, не может рассчитывать даже на чизбургер.

Не знаю, как в 1924 году пообедал Чарльз Рейнольдс перед казнью на электрическом стуле, но не удивлюсь, если он съел что-то повкуснее, чем плохонький бутерброд и половинка яблока. Однако гораздо больше меня расстроила податливость Ливингстона. Она показала, что Департамент зависит от милости людей, ничего не понимающих в тюремной системе.

Я иногда думаю о том, как бы с новым руководством уживался Ларри. Вряд ли его долго бы терпели, поскольку работа с журналистами стала не в чести, да и людям с независимым характером в Департаменте теперь нет места. Некоторое время я по молодости со всем этим мирилась, хотя кое-что нелегко было проглотить.

Департамент все более ревностно относился к отбору того, что именно можно обнародовать, и я постоянно спорила с руководством, не только с директорами, но и главным юристом. Техасский Закон об открытых отчетах предписывает предоставлять информацию по первому требованию, а теперь начальство его игнорировало и тянуло с передачей до последнего момента. Я никак не могла понять, для чего им подобные игры. Журналисты просят сведения, которые у нас есть, – так почему им не дать? Мне говорили, что эта информация не для обнародования, а я отвечала, что у нас практически вся информация – как раз для обнародования. Попасть к нам тоже стало проблемой. Серьезная телекомпания из Сан-Антонио собралась снимать фильм в формате HD о заключенных-смертниках, а директор запретил их впускать. Я билась изо всех сил, но только разозлила его: он решил, что я по другую сторону баррикад. Мне явно не хватало уступчивости, и постоянные столкновения с начальством начали меня угнетать.

В Шугар-Ленде – это быстро растущий пригород Хьюстона – была тюрьма. Она располагалась на участке, который теперь стоит миллионы долларов, а город захотел расширить за счет участка аэропорт. Тайны из проекта не делали, в аэропорту даже стоял макет будущей конструкции. После лоббирования законодательное собрание Техаса приняло решение; Департамент получил указание закрыть тюрьму в 2011 году. В ответ на вопросы журналистов, почему закрывается тюрьма, я отвечала, что земля очень дорогая, что городу необходимо расширить аэропорт и право на участок пролоббировано в законодательном собрании. Уитмайр пошел вразнос: стал звонить Брайану Коллиеру, чтобы тот приказал мне сообщать журналистам не факты, а выгодные ему байки. В частности, мне велели говорить, что тюрьму закрывают, поскольку тюремные реформы, проведенные Уитмайром, снизили количество заключенных и она стала не нужна. Да, я так понимаю, что пролоббированное решение и закрытие тюрьмы – чистое совпадение. Ладно, думала я, заключенных стало меньше, – и потому мы смогли распределить здешних заключенных по другим тюрьмам штата, но ведь тюрьма закрывается по другой причине. В штате полно тюрем разной степени ветхости, которые следовало бы закрыть в первую очередь. Версия, предложенная Уитмайром, не соответствовала действительности, и я отказалась ее перепевать. Репортеры меня уважали, потому что я всегда была честна и давала им точные сведения, как это делал и Ларри, и ставить на карту свою репутацию с такой грандиозной ложью я не собиралась. Я уходила от ответа, говорила что-то вроде «еще не все вопросы решены».

И с той поры все пошло под откос.

В ноябре 2011 года мне объявили, что проводится расследование по поводу подделки мной своего табеля. Мое начальство считало, что я ставлю себе рабочие часы, когда меня нет в офисе. Ларри нанимал меня как сотрудника с ненормированным рабочим днем, а это означает, что отрабатываешь не менее определенного количества часов в неделю и получаешь фиксированную зарплату, пусть даже ты втрое переработал. В день казни или, например, побега мне приходилось работать по четырнадцать часов, а в обычный день я могла уйти и пораньше. Теперь же стали проверять мои табели, и если обнаруживали, что я закончила работу на пятнадцать минут раньше, эти минуты считали неотработанным временем. Я возмущалась, поскольку такое противозаконно, ведь рабочий день у меня ненормированный, однако расследование продолжили и, не сообщив мне о результатах, провели разбор дела. Меня признали виновной, отстранили на пять дней, дали испытательный срок и понизили в должности. Прогонять меня совсем начальники не хотели, ведь, хотя моя откровенность ставила их в неудобное положение, они знали, что работник я хороший и репортеры меня уважают.

Обычно, когда от кого-то хотели избавиться, его переводили на какую-нибудь бесполезную должность, причем платили столько же, дожидаясь, пока человек сам уволится. А я делала прежнюю работу, но получала на 12 000 долларов меньше. Почему зарплату снизили только мне? Я поговорила со знакомым адвокатом из Хантсвилла, и он помог мне заполнить заявку на открытый отчет. Помимо всех документов следствия по моему делу, я попросила предоставить кое-какие данные, о существовании которых узнала случайно. Начальники обсуждали меня, используя служебные смартфоны с функцией PIN-to-PIN, то есть их текстовые сообщения нигде не фиксировались. Я ненароком увидела одно такое сообщение, бывшее частью цепочки, но мне не показали остальные, что является нарушением Закона об открытых отчетах.

Я пошла к Брайану Коллиеру, заместителю исполнительного директора, делавшему за Брэда Ливингстона всю грязную работу. Коллиер сказал мне буквально следующее: «Нужно было вас просто уволить». Я ответила: «Ну вот, не уволили, что ж теперь». Меня переселили в другой кабинет, где водились крылатые тараканы и пчелы. Я сидела там часы напролет, внимательно отслеживая падающих с потолка насекомых, и бездельничала, потому что мне даже звонки не переводили.

Я понимала: моя карьера в тюремной системе окончена. Тем не менее мне по-прежнему полагалось смотреть, как умирают люди. Мне очень нравился Джордж Ривас, и я не хотела видеть его казнь. Был ли он хорошим человеком? Нет, он убил полицейского. Правильно ли, что я хорошо к нему относилась? Нет, наверное. Однако я знала его долгие годы как умного и интересного человека. Да и потом, пусть бы казнили хоть самого дьявола, – мне все равно не захотелось бы смотреть. Когда я поднималась по тюремному крыльцу, мне казалось, что туфли у меня подбиты свинцом. Наверное, я сама напоминала осужденного, который, едва волоча ноги, тащится к смертной кушетке.