знаю, сколько бывает осложнений после таких операций. А Вера едва на ногах держится, похудела, бледная… Поэтому пусть говорит, что угодно, сопротивляется, но не отпущу, пока лично не удостоверюсь, что с ней все в порядке.

Она молчит, все так же продолжая впиваться в меня затуманенным слезами взглядом. Но хотя бы не возмущается вслух — уже хорошо. Выпрямляюсь и осторожно касаюсь ее плеча.

— Вера, пожалуйста. Я сейчас просто врач. Мне нужно тебя осмотреть.

Ее губы дрожат и приоткрываются, и я почти уверен, что услышу возражения. И уже готовлюсь спорить с ней, убеждать, но она неожиданно снова плотно сжимает их, кусает даже, и опускается на бок на кушетку. Тянет вверх свитер, обнажая кожу.

Практически уверен был, что откажется. И оказываюсь не готов. С головой накрывает от этого ее жеста, беспомощного и доверчивого одновременно. Дыхание вышибает из груди.

Просто врач? Как же… Хочется выругаться, встряхнуть ее за то, что под тонким свитером даже маечки нет. О чем думала, когда в мороз оделась так легко? Ребра слишком выступают — она вообще ест хоть что-то? Даже когда вскоре после свадьбы вздумала сесть на диету — была глупость! — и тогда не выглядела так.

Шов аккуратный, уже начал бледнеть — узнаю руку Мироненко. Но как же дико видеть на нежной коже этот след. Страшный росчерк — свидетельство всех мои прегрешений.

Чуть выше — кружевная полоска белья, скрывающего грудь. А под ней — родинка, крошечный бугорок, который я так часто обводил языком, когда мы…

На мгновенье прикрываю глаза, борясь с дурманящим наваждением. Просто врач не должен смотреть так, словно готов сожрать свою пациентку. Не должен хотеть коснуться ее, нет, не для осмотра — чтобы почувствовать гладкость кожи, знакомый вкус, который никак не стереть из памяти.

Тянусь к папке на столе, чтобы хоть немного отвлечься. Вчитываюсь в скупую медицинскую информацию. Потом снова заставляю посмотреть на шов. Только на него. Сходить с ума от желания сейчас — не просто неуместно, это кощунство какое-то. Если бы Вера только знала…

А она впервые за несколько минут шепчет, тихо и почему-то испуганно:

— Не понимаю, зачем Мироненко эту консультацию придумал. У меня все нормально, Максим, правда. Ничего не болит, не беспокоит.

— Не он придумал, так положено, — откашливаюсь, пытаясь прочистить горло, но хрип все равно не уходит. Осторожно ощупываю плоский живот, чувствуя, как внутри вспыхивает новая волна боли. Как она живет со всем этим? Где берет силы? — Температура не поднимается вечерами?

Вера резко выдыхает, но, кажется, забывает сделать новый вдох. Смотрит на меня огромными, все еще полными слез глазами.

— Не знаю. Нет. Наверное. Я не мерила, но не чувствую, чтобы была.

Это плохо, что не мерила. Субфебрильная может и не ощущаться, а потом неожиданно вылезают проблемы, которые даже представить было нельзя. Столько раз с подобным сталкивался! А судя по тому, как Вера выглядит, что-то явно не в порядке.

— Спишь нормально?

Теперь она резко отводит взгляд, и это оказывается красноречивее любых слов. Зачем я спросил? Ведь круги под глазами и так выдают бессонницу.

Сердце в очередной раз заходится в бешеном ритме. Хреновый из меня врач. И муж хреновый. Ведь это именно я — источник всех ее бед. Не консультировать ее должен, а избавить от своего общества, побыстрее и желательно навсегда. Да только не могу.

Глава 51

— Пойдем, я отвезу тебя домой.

Наш напряженный осмотр все-таки заканчивается, и трудно сказать, кому это дается более тяжело. Вера продолжает прятать взгляд, а я не знаю, с какой стороны к ней подступить. Как заговорить обо всем. Подвезти ее — вроде бы хороший повод. Записи в карте сделаю позже. Сейчас важнее удержать жену. Почему-то уверен, что у нее и еды-то никакой нет. Надо, чтобы поела и отдохнула, а не нагружала себя ни проверкой тетрадей, ни чем-то еще.

— Отвезешь? — она вздрагивает и мгновенно поворачивается ко мне. Снова смотрит почти с испугом.

Я с трудом сдерживаю ругательство. Почему же нервирую ее все время? Хочу, как лучше, но только добавляю переживаний.

— Такси закажу, Вер, — стараюсь, чтобы голос звучал как можно более нейтрально. — Сам не езжу. Не на чем, да и нельзя мне. Мироненко сказал, в ближайшие месяцы даже близко не подходить к машине… как водителю. Пока пью все эти препараты.

Ее взгляд становится жестче.

— Надо сказать спасибо Илье Константиновичу. Сам бы ты вряд ли остановился.

— Вера… — на этот раз не могу не улыбнуться. Она настолько уверена, что мне совершенно наплевать на собственное здоровье, что даже спорить не стоит. Но так приятно осознавать, что волнуется. Значит, не все еще потеряно. — Поехали.

— Я могу сама вызвать такси, — бурчит жена, но на этом возражения заканчиваются. А я чувствую себя мальчишкой, решившем сыграть в лотерею. Шансы выиграть практически ничтожны, но не попробовать невозможно.

В машине мы молчим. Сказать надо так много, обсудить и прошлое, и то, что накопилось после, но не при свидетелях. А когда такси останавливается у дома, Вера почти бегом бросается к подъезду. Ведь даже не представляет, как сильно я не хочу уходить. По крайней мере, пока не поговорим.

Но пока размышляю, какие привести аргументы, чтобы задержаться, она останавливается сама. И произносит куда-то в сторону, не глядя на меня:

— Ты же не обедал, Макс? Пойдем, покормлю тебя.

Я не успел в прошлый раз рассмотреть эту старую квартирку. Сейчас понимаю, что она совсем крошечная. Высоченные потолки, но даже они не добавляет ощущения простора. Наверно, именно в таком месте удобно прятаться. От проблем, от всего мира. От самой себя.

Здесь не чувствуется Веры. Даже запаха ее нет, хотя на тумбочке в прихожей стоит знакомый флакон духов. Но квартира все равно пропитана чем-то чужим. Тяжелым. Не похоже, что живущие тут прежде люди были счастливы. Наоборот: в воздухе как будто разлита тоска.

Прохожу в такую же маленькую, как все здесь, кухоньку. Мы не ели вместе, кажется, целую вечность. Не говоря уже о большем…

Вера так часто обижалась на меня за поздние приезды домой. А я не видел в этом никаких проблем. Не ходил же по бабам, не изменял ей ни разу. Да, не сказал о болезни, думал, что справлюсь сам. Хотел ведь, как лучше. А сейчас понимаю, как много всего готов отдать, чтобы избавить ее от этой черной боли в глазах. От проросшей внутри обиды. Чтобы просто сесть за один стол и улыбаться друг другу.