Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одновременно понимаю и то, что не случайно Мироненко отправил на консультацию именно меня. Знал, что происходит с моей женой, но не сообщил раньше, никак не поставил в известность. Решил свести нас… вот так. Когда мы оба меньше всего на свете ждали бы этого. Зачем? Застать врасплох? Чтобы невозможно было изобразить удобную и правильную реакцию? Но мы же не дети, чтобы сталкивать нас лбами…
Всегда считал себя уравновешенным человеком. И даже в самые острые периоды болезни не испытывал ничего вроде тремора, думал, что такая проблема мне вообще не грозит. Но сейчас не могу удержать дрожь в руках. Пальцы трясутся, и остается лишь мысленно возблагодарить Илью Константиновича, что оказался достаточно прозорливым и отстранил меня от операций. Что вообще происходит? Эмоции захлестывают с такой силой, что ни о каком контроле не может и речи идти.
— Что ты здесь… Почему? — сипит Вера, и ее лицо почти сливается цветом с больничными стенами. Какой же я придурок! Стоим уже здесь уйму времени. А ей, похоже, плохо.
Дергаю дверь в кабинет главного, смыкаю пальцы на предплечье жены и тяну ее за собой внутрь. Коридор — не лучшее место для разговора, а в нашем случае — тем более.
— Макс, ты же должен быть на больничном… Или в каком-то санатории… Артем говорил…
Она так близко, что у меня кружит голову от запаха духов. От тепла судорожного дыхания, срывающегося с губ. Сорвать бы его, выпить, втянуть в себя… Не испытывал этого сумасшедшего ощущения и не помню, сколько. Так соскучился, что меня трясет от потребности сгрести ее в объятья.
— Артем много болтает. И чаще всего не о том, о чем надо.
Вера мотает головой. Шевелит губами, будто перебирая слова. И выдает звенящим от напряжения шепотом:
— Тебе же нельзя работать…
Если бы она сейчас стала признаваться мне в любви, это не возымело бы такого эффекта. Сомневался, не скрою. Извелся за этот месяц, да и прежде, во время наших бесконечных ссор. Иногда думал, что и вправду назад пути нет. Что не осталось у нее никаких чувств, разломал все, уничтожил.
Но слушаю сейчас эти еле различимые слова, а перед глазами будто стелются разноцветные сполохи. Она ведь так же, как и я, обречена на любовь. И ничего с этим не поделать. Мы связаны, сцеплены друг с другом… потому и хреново так, когда не вместе.
— Все хорошо, милая… — я силюсь улыбнуться. — Мироненко разрешил. Это всего несколько часов в день, да и то держит меня под контролем. Если что-то пойдет не так, сразу примет меры.
Жду, что она улыбнется, хотя бы кивнет в ответ, но Вера лишь тянет воздух пересохшими губами.
— Все хорошо? Когда было в последний раз? Хорошо?! Так ничего и не понял, Макс? Тебе мало, да? Хочешь сдохнуть на своей работе?
Опускается на кушетку, пряча лицо в ладонях. Плечи дрожат. И я с ужасом понимаю, что она плачет. Поговорили, блин! Помог, называется! Только расстроил снова, не успев даже выяснить, что с ней.
Стою, как баран, пытаясь понять, что же делать дальше. К ней броситься, обнять, попытаться выспросить все, объяснить. Или…
У меня в руках до сих пор папка с историей болезни. Та, в которую не удосужился заглянуть заранее. И сейчас эта папка прямо-таки жжет пальцы. Я переворачиваю страницу и смотрю туда: на строчку, где должен быть диагноз. Моргаю от внезапной рези. Что-то попало в глаз, и буквы расплываются. Или собственное состояние внезапно решило подкинуть мне неприятный сюрприз в виде помутнения рассудка. Потому что там не может быть написано… то, что написано.
Глава 50
Продолжаю гипнотизировать историю болезни, перечитываю одно и то же не знаю уже, в который раз. С какой-то дикой, маниакальной надеждой, что обнаружу ошибку. Увижу в бескомпромиссных строках что-то иное. А не ту жуть, от которой хочется взвыть или начать биться головой об стенку.
Я мог бы прямо сейчас выдернуть Мироненко с его встречи. Душу из него вытрясти. Лучшего друга на куски разорвать за то, что участвовал в этом. Ведь участвовал, наверняка. Законы мне известны, более чем, поэтому хорошо представляю, на какие ухищрения пришлось пойти и главному, и Ерохину вместе с ним, чтобы все провернуть. Если сейчас придушу обоих, станет хоть немного легче? Удастся ли хоть чуть-чуть прикрыть разверзнувшуюся прямо передо мной зияющую пасть безысходности?
Ответ очевиден. Я демонстрирую явные признаки шизофрении, разговаривая сам с собой, и руки трясутся, как у хроника в запущенной стадии алкоголизма. Но сейчас это заботит меньше всего на свете.
Хорошо знаю это жуткое чувство. Леденящее душу ощущение беспомощности, когда ты стоишь над операционным столом и понимаешь, что больше ничего не можешь. НИ-ЧЕ-ГО. И никаких твоих талантов, опыта или способностей не хватит, чтобы исправить ситуацию. Уже вынесли приговор, беспощадный, безжалостный, и повлиять на решение не удастся. Как бы сильно ты не старался…
Очень давно не смотрел телевизор, но в памяти внезапно звучит дурацкая фраза из фильма, и не вспомню, какого: «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас». Тот самый случай. Что бы ни сказал, какие бы аргументы ни подобрал сейчас, они не подойдут. Да и что вообще можно сказать в такой ситуации? «Дорогая, мне жаль?» Сам бы на месте Веры и слушать не стал. Но как отпустить ее? Теперь же тем более не смогу сделать это…
Откладываю папку и опускаюсь на корточки перед женой. Осторожно касаюсь плеча. Могу представить, что творится у нее внутри. Наверное, видеть не хочет, ненавидит меня за все случившееся. Но надо же хоть с чего-то начинать…
— Вер… — собственный голос хрипит, царапая горло. — Я должен тебя осмотреть.
Она вздрагивает, как от удара, и поднимает на меня глаза. Смотрит ошеломленным, неверящим взглядом, будто сомневаясь, что слышит именно это.
— Что… должен?
Словно кислоты глотнул — так все жжет внутри. Понимаю, как по-идиотски звучат мои слова. Неуместно, нелепо. Об осмотре она сейчас думает меньше всего на свете. Но пришла-то именно за этим сюда.
— Мироненко попросил меня провести осмотр. Он занят и освободится нескоро.
Говорю тихо и медленно, почти проговаривая по слогам. Как для маленького ребенка, чтобы было яснее. Но на самом деле просто жутко боюсь, что сейчас пошлет меня к чертям. Права будет, да только
