* * *

Явились ли ей во сне Михо, или Казу, или О-Ко? Может, да, а может, и нет. Она и сама этого не уяснила. В пять часов заговорило включенное заранее радио (у нее был утренний рейс), и пробуждение было столь внезапным и резким (шли новости, и президент США нес что-то невразумительное), что, если Лиза и хранила в себе какой-то сон или воспоминание о сне, они тут же рассыпались в прах. За смеженными веками какая-то тень – на подушке вроде бы отпечатался след эманации, но Лиза, как ни пыталась, вспомнить ничего не смогла.

Тук-тук!

– Кто там?

Ответа не последовало. Да и был ли стук?

Но тут Лиза машинально дотронулась кончиком языка до нёба – и ее как молнией пронзило. Она судорожно вздохнула. Села в постели.

Та штука увеличилась вдвое. Даже больше, чем вдвое. И продолжала расти. Она набухла. И пульсировала. Стала твердой и в то же время упругой. Горячей на ощупь. Влажной. Кому-нибудь на ум могла бы прийти простата Лоуренса Аравийского. Ягодка радиоактивного крыжовника. Клитор Фриды Калло. Или что-то другое. Нарыв или прыщ. Однако в его пульсации не было ничего патологического. Это были не судороги боли, а судороги нарождающейся жизни. Так бьется пульс судьбы.

– Это происходит, – прошептала Лиза Ко. – Неужели правда? Началось… Это происходит со мной.

Истинно верующий человек может верить в политическую систему, в религиозную доктрину или же в какое-нибудь общественное движение, сочетающее в себе элементы и того, и другого, но истинно верующий не может истинно верить в жизнь.

Истинно верующий может поклоняться Иегове, Аллаху, Брахме, сверхъестественным существам, которые якобы сотворили все живое; истинно верующий может рабски следовать догме, разработанной – теоретически, – чтобы улучшить жизнь, однако до самой жизни – до ее удовольствий, чудес, наслаждений – ему и дела нет.

Музыка, шахматы, вино, карты, мода, танцы, медитация, воздушные змеи, духи, марихуана, флирт, футбол, чизбургеры, красота в разнообразных проявлениях, любое признание гениальности или совершенства отдельной личности – в наше время все это сурово осуждалось или даже запрещалось то одним истинно верующим, то другим. Поэтому нечего удивляться, что лаосские коммунисты, захватившие в 1975 году власть, закрыли Национальный цирк во Вьентьяне. Такое легкомысленное развлечение, как цирк, отвлекало от серьезного дела – социалистической реформы.

Сразу же после закрытия директор цирка (исполнявший также обязанности инспектора манежа) собрал всю труппу.

– Отважные юные комиссары в пылу патриотического рвения не учли того, что здание построено на советские деньги, по образцу знаменитого Московского цирка. Из европейских примеров мы знаем, что коммунисты никогда не считали цирки идеологически враждебными. Рано или поздно наши отважные юные комиссары осознают свою ошибку, и Национальный цирк Лаоса будет возрожден. Но пока что наши отважные юные комиссары малость рассвирепели, им срочно необходимо сажать и расстреливать, вот они и хватают кого ни попадя. Поэтому нам лучше уйти в подполье.

Тут заговорили все разом, но инспектор манежа потребовал тишины.

– Поскольку настанет день, когда наше мастерство будет признано не только не представляющим угрозы для революции, но и полезным для народа, нам нельзя его терять. И лучше держаться вместе – так будет проще тренироваться и репетировать.

Инспектор манежа знал подходящее место. Он родился в Фань-Нань-Нане, где и прожил до четырнадцати лет, после чего родители (бывшие, естественно, скрытыми лаолум) отправили его к другу семьи во Вьентьян – получать образование. И под его руководством циркачи поодиночке, парами или небольшими группами перебрались в далекую деревушку на краю ущелья и стали подпольным цирком. Отсюда – тс-с! – и пошло название La Vallée du Cirque.

Национальный цирк Лаоса, испытавший на себе французское и русское влияние, отличался от китайских и японских, где были в основном акробаты, гимнасты и жонглеры, большим разнообразием. Но номеров с животными было маловато, так что, поскольку слонов национализировали и отправили на лесозаготовки, в Фань-Нань-Нань перебрались без особого труда – туда следовало доставить только костюмы и оборудование. Среди поселившихся в деревне циркачей была и четырехлетняя Ко Ко.

По причине нежного возраста Ко Ко работала один-единственный номер: она восседала в ковбойском костюме между рогами оленя, которого дрессировщик гонял кругами по арене. Олень, несмотря на то что бифштексы из него получились отвратительные, был съеден голодными революционерами и до Фань-Нань-Наня не добрался. Маленькую Ко Ко отнесли туда ее приемные родители. Ее биологическая мать, воздушная гимнастка по имени О-Ко, бросила малютку, когда той был год.

Пожалуй, «бросила» – сильно сказано. О-Ко кормила дочку чуть ли не до дня отъезда и, вне всякого сомнения, ее обожала. А затем умышленно оставила ее на попечение самой добросердечной пары в труппе. (О-Ко переспала со множеством циркачей, но ни одного из них нельзя было с уверенностью назвать отцом ребенка.) Она написала полное любви и грусти письмо, где рассказывала, как ухаживать за ребенком, но никак не объяснила, почему она, О-Ко, решила вот так взять и уйти однажды ночью в лес. Навсегда. Кое-кто считал, что виной всему ее японское происхождение. И большинство с готовностью поверили, что рано или поздно все объяснится: О-Ко оставила еще одно письмо, запечатанное, которое Ко Ко должна была вскрыть в день первой менструации.

И вот еще что. У малютки K° Ко была шишка на нёбе. О-Ко строго-настрого наказала, чтобы ее ни при каких условиях не вскрывали, не давили на нее и не лечили. «Не трогайте ее, – писала мать-беглянка. – Поверьте, все будет хорошо. Настанет день, и моя дочь сама все поймет».

* * *

Пока циркачи-изгнанники обживались в Фань-Нань-Нане, наши «пропавшие без вести» размышляли, как бы им половчее остаться пропавшими, если, конечно, их целью было остаться пропавшими, но по прошествии времени стало ясно, что хотя бы на подсознательном уровне так оно и было. Дабы разобраться в анимизме окончательно, Дерн, так в душе и оставшийся религиозным философом, отправился высоко в горы, в самое крупное поселение хмонг. Стаблфилд, который маялся без книг и не знал, чем заняться, и Дики, который хоть и привык к деревенской жизни, как диктофон к пленке, но всегда жаждал новых ощущений, составили ему компанию. То, что они в тот день обнаружили, глубже затянуло их в новую жизнь.

В сравнительно миролюбивом Лаосе представители племени хмонг считаются агрессивными и воинственными по природе. Когда ЦРУ стало подбирать бойцов сопротивления, которые защитили бы правое королевское правительство от повстанцев-леваков, хмонг оказались идеальными кандидатами. Американские шпионы тайком их вооружили, обучили, подкупили, обманули и отправили воевать и умирать за «национальные интересы» Америки. Их усилия не увенчались успехом, и красные победили. В конце 1975 года хмонг тысячами пробирались в Таиланд – кто искал убежища там, кто просил бесплатный билет до Калифорнии. Несмотря на то что большинство хмонг никогда не служили на США, клеймо стояло на всех, и причиной массового исхода была боязнь массовых же репрессий. Те из хмонг, кто остался в Лаосе, были вынуждены затаиться, и поэтому торговлю опиумом (а 1975 год выдался на редкость урожайным на мак) пришлось приостановить.