И где он только раздобыл этот осколок бутылочного стекла,которым ночью вскрыл себе вены? Ладно, стекло мог найти на тюремном дворе вовремя прогулки, такое возможно, но откуда – это интересовало Джейсона гораздобольше! – раздобыл бесстрашие перед лицом смерти? Покончить с собой…болезненным, долгим способом, требовавшим мужества и терпения! Ни одним из этихкачеств Скотти никогда не отличался, и вот поди ж ты!

Джейсон даже ощутил к кузену нечто вроде уважения (особеннокогда подумал, что теперь-то залог вносить не понадобится)… которое, впрочем,немедленно сменилось яростью, как только он узнал, что попытка самоубийства неудалась.

Придурок! Сколько дел перепробовал за свою жизнь этотнеудачник – и ни одного так и не смог довести до конца. Тем паче – убить себя.

А главное, Скотти не нашел ничего лучшего, как сунуть подподушку покаянное, отвратительное, высокопарное признание в том, что ондействительно изнасиловал того юного красавчика самым гнусным образом, и стольже гнусно лгал на следствии, уверяя, что мальчишка сам его соблазнил. Ну да,пятнадцатилетний распутник искусил невинного сорокалетнего младенца Скотти… Вэто все равно никто не верил, и правильно сделал, как выяснилось.

Это позорное признание мгновенно стало достоянием гласности,во всех газетах на разные лады склонялась фамилия Каслмейн, а рядом то и делозвучало имя преуспевающего кузена Скотти, знаменитого «шерстяного Полякофф»,кто якобы готов уплатить миллион долларов, чтобы спасти любимого кузена. Водной «желтой» газетенке даже выражалось недоумение по поводу такой пылкойродственной любви – дескать, она только родственная или какая-нибудь еще? ВедьДжейсон Полякофф, как известно, до сих пор не женат…

Словом, ему тяжело приходилось, по-настоящему тяжело, и онпривык каждый день ждать от судьбы какой-нибудь новой пакости, а потому почтине удивился, когда обнаружил среди почты конверт со знакомой картинкой: Вороньябашня Нижегородского кремля. И Сонин почерк…

Джейсон вскрыл конверт, – из него выпал пресловутыйавиабилет, – с ужасным предчувствием: она передумала! Она не приедет!

О господи… не приедет, да, но не потому, что передумала.Соня попала в аварию и лежит сейчас в больнице, с ногой на вытяжке и в гипсовомкорсете. Лежать ей сорок пять суток, то есть никак не успеть вылететь вназначенный мистером Полякофф срок. И оформлением визы сейчас заниматься нетникакой возможности. Она попросила свою мать сдать билет, чтобы купить другой,на более поздний срок, однако, к сожалению, ей сообщили, что это невозможно,сдать его и получить обратно деньги может только тот, кто его заказал. Поэтомуона возвращает билет.

Ей очень неловко это сообщать, но деньги, присланныемистером Полякофф, пришлось потратить на врачей. Зато она лежит в хорошейбольнице, за ней прекрасно ухаживают, у нее теперь появилась надежда навыздоровление и, возможно, когда-нибудь – даже на встречу с милым, добрымДжейсоном, которого ей, конечно, сам бог послал.

Письмо выпало из рук Джейсона. Больше всего его поразилодаже не известие об аварии, хотя это само по себе ужасно, а ее осторожные слова«возможно, когда-нибудь»… Что это значит? Стремление выйти замуж за ДжейсонаПолякофф у нее охладело? Или… или она не верит в возможность своеговыздоровления?

Утерев с висков ледяной пот, он протянул руку к телефону,чтобы немедленно заказать себе билет в Москву, однако в это мгновение телефонразразился пронзительным звоном. Джейсон, вздрогнув, схватил трубку.

Звонила рыдающая мать. Кузен Айзек – младший Каслмейн еелюбимчик – увезен сегодня ночью в больницу с диагнозом «передозировканаркотиков». Причем не из собственного благопристойного дома, а из какого-тогнусного притона. Фотографии во всех газетах… Мать Айзека, Джессика, лежит с инфарктом.А Скотти устроил дикий дебош в тюремной больнице, после чего его перевезли впсихиатрическую лечебницу. Защита намерена выдвинуть новую версию: якобы Скоттнаходился в состоянии умственного помрачения, когда изнасиловал того мальчишку.

А Джейсон подумал, что если здесь кто-то и находится всостоянии умственного помрачения, так это он…

Успокоив мать и пообещав ей немедленно заняться деламипроклятых родственников, он по телефону отправил телеграмму в Северолуцк сизъявлениями своей любви и готовностью ждать сколько угодно. В DHL помчалсякурьер с конвертом, в котором лежали две тысячи долларов – на скорейшееизлечение Сони. В прилагаемой записке Джейсон требовал извещать его о могущихбыть денежных затруднениях незамедлительно. И еще он обещал выехать в Россию повозможности скоро, как только закончит некоторые неотложные дела.

А ночью увидел странный сон. Снилось ему, что на его глазахздание знаменитой Опера-хаус, расположенное, как известно, на воде, вдруг пошлоко дну Сиднейского залива – со всеми своими солистами, оркестром, хором,кордебалетом и зрителями. Он-то, Джейсон, стоял в это время на берегу средимножества зевак и слушал, как из тонущего здания доносится пение. Мелодия былазнакома до тошноты, и слова тоже:

– А вот овечка Джейси, ее мы острижем! А вот овечка Джейси,ее мы острижем!

Пели на три голоса. Два, конечно, принадлежали Скотти иАйзеку. Третий сначала показался Джейсону незнакомым, но потом он понял, чтоуже слышал его. Правильно, этот приятный, мелодичный голосок трогательнонапевал «Уж как помню, я молодушкой была» и «Позарастали стежки-дорожки». ГолосСони Богдановой.

* * *

– Привет, Крохаль. – Антон за руку поздоровался с невестьоткуда взявшимся малорослым худеньким мужчиной в форме проводника. – А тыоткуда знаешь, как эта гражданка попала в поезд?

– Так последний вагон – это ж мой. В Северолуцке тольковстали, началась высадка, и вдруг подходит ко мне мужик. Лет этак за тридцать,высокий, мордатый, кучерявый. На этого похож, вашего, выскочку нижегородского,как его… – Проводник пощелкал пальцами, вспоминая. – Ну, замасленный такой,чернявый, ну как его? Любимчиком первого папы был, а теперь опять в каждойбочке затычка… Чужанин, вспомнил! Во, один в один Чужанин, и задница такая жеоттопыренная. Подходит, значит, а на руке у него висит вот эта… как тыговоришь, гражданка.