В тот же день вечером Филарета позвала меня. Что такое, спрашиваю лениво. Игуменья просит тебя к телефону. Игуменья просит меня к телефону, сказка. Телефон стоял в келье Филареты, я взяла трубку, Филарета кружила рядом. У тебя плохое воспитание, осведомилась я у нее. А что такое, нервно задергалась она. Выйди, мать, дай поговорить. Это моя келья, возмутилась Филарета. Ах, это твоя келья, обрадовалась я, значит, поступим так. Я утром уеду, а ты подумаешь над тем, чтобы повесить аппарат в коридоре. Положила трубку, не сказала Игуменье ни слова. Вернулась к себе и начала топить печь. Мне казалось, нужно топить хорошо. Филарета ворвалась со словами, какое хамство. Пойди, поищи вежливых, Филарета. Я ворошила кочергой дрова. Через пять минут она вновь пришла сообщить, что Игуменья просит меня к телефону. Я взяла трубку и многозначительно посмотрела на Филарету. Она вышла. Да, матушка. Маргарита, что за поведение. А у вас. Что у меня, я Игуменья. Знаю, но это не извиняет плохого поведения. Чего ты добиваешься, чтобы тебя из монастыря выгнали. Выгнали, спросила я, нет, матушка, я вернусь и уеду сама. Ты не можешь, сказала Игуменья. Могу, матушка, очень даже могу. Игуменья начала торговаться, обозначала какие-то сроки, вначале месяцы, потом недели жизни в скиту, но меня это не интересовало. Матушка, три года назад я приехала жить именно в монастырь, а не сюда. Это не ваш выбор, это мой выбор. Я не в постриге. Если бы хотела жить под руководством Филареты, то выбрала бы ее. А теперь я даже не убеждена, что хочу жить под вашим руководством, просто докладываю, я возвращаюсь. Давно с Владой не говорила, да, пыталась задеть меня Игуменья. Я молчала. Так вот знай, продолжила она, если завтра мне позвонит Филарета и скажет, что ты уехала, я прикажу собрать твои вещи и отнести их в гостиницу. Если ты завтра вернешься, жить будешь в гостинице, поняла. Какой бред, подумала я. Да, матушка, отдавайте приказание переносить мои вещи в гостиницу уже сегодня. Как вы понимаете, в гостинице у меня намного меньше шансов встречаться с Владой, ведь не сестринский корпус на территории монастыря, а гостиница. Поэтому переносите вещи, мне будет приятно видеть Владу чаще. Я положила трубку. Пользуясь отсутствием Филареты, набрала Владу, быстро сказала, завтра возвращаюсь, грозят переселить в гостиницу, если так, то уйду. Поняла, ответила Влада. Филарета вернулась в келью, ну, как разговор, спросила она радостно. Складывалось впечатление, что после разговора с Игуменьей я всенепременно должна была остаться. Мать, веришь, я по-прежнему уезжаю. Как такое может быть, спросила Филарета, глядя на телефон. Я улыбнулась, Филарета, очень просто.

Три часа на электричке среди снега и снега. Без сомнений, мои вещи уже лежат в одном из номеров гостиницы. Надеюсь, вечером увижу Владу. Стараюсь не думать о завтрашнем дне, о последствиях моего поступка вообще. Я ехала, забывала Филарету с ее скитом как страшный сон. Игуменья не решилась поселить меня в гостинице. Моя келья по-прежнему оставалась моей. Но с сегодняшнего дня ты наказана, сказала Игуменья. Мне было безразлично, наказана я или нет. Игуменья не увидела главного. Я приехала в монастырь восемнадцатилетним ребенком. Сейчас мне почти двадцать два. В тот день, когда я поняла, что могу решать за себя, как поступить, я просто стала взрослой. Человеком, избегающим шантажа. До восемнадцати лет шантажа родственников, а теперь шантажа монастыря, в котором живу. Не совершаю преступлений, просто у меня есть мое мнение, и оно отличается от мнений остальных. Это нормально. Влада не имеет ко всему этому никакого отношения. Это тоже нормально. С сегодняшнего дня твое послушание дежурить у ворот, открывать и закрывать их. Тебе запрещено в течение месяца подниматься на клирос. А как же праздничные службы, не выдержала я. Ничего, нам будет плохо, но мы обойдемся без тебя. Моей Игуменье тогда было тридцать два года. Хорошо, ответила я. Месяц стояла у ворот, открывала и закрывала их. Заходила в сторожку погреться. Слушала службы почти в притворе, потому что пели безобразно. Сестры меня подбадривали, но я не унывала. Если пели совсем отвратительно, Игуменья демонстративно покидала службу. Ей нужно доказать мне, чье слово на этой территории значит больше. Она доказывала. Мое наказание в большей степени утешало ее, но никак не исправляло меня. Когда через месяц я поднялась на клирос, сестры в храме радостно перекрестились.

Еще через месяц назначат дату очередного пострига сестер. Вместе с ними в инокини должны были постричь меня. Я ждала пострига три года, знала, что этим постом точно постригут. Но Игуменья не представила меня в списке, а на вопрос Митрополита, где же я, ответила, что мне еще рановато. На мой взгляд, было уже поздновато. Не убеждена, что не покинула бы монастырь, будучи инокиней. Из всех разумных решений Игуменьи, это решение, принятое в воспитательных целях и без пристального взгляда в будущее, оказалось самым разумным.

Вера, принеси, пожалуйста, тонометр. Тебе плохо. Да, как я выгляжу, бледная. Нет, не бледная, немного осунулась. Давление низкое. Что мне сделать. Сделай, пожалуйста, крепкий сладкий чай. И корвалол, Вера. Может не нужно корвалол, низкое же. Ну да, низкое, но мне страшно. Почему тебе страшно. Не знаю, просто страшно и всё. Вера, и бутылочки еще. Так заканчивался каждый вечер у Веры. При ней можно не стесняясь измерять давление, требовать корвалол, просить налить «бутылочки». Пластиковые бутылки из-под газировки, наполненные горячей водой, заменяли грелку. Если приложить их к ногам, становится лучше, каким бы давление не было. Этот церемониал с тонометром, корвалолом, чаем и бутылочками длится уже много лет. Кажется, без него совсем худо, а на самом деле он давно превратился в привычку. Настя говорила, мне достаточно подержать три минуты термометр подмышкой, и простуда отступит. Вера трепетно относилась к моему церемониалу. Ее не смущало недомогание до секса, во время или после. У меня рядом с Верой давление падало, у Веры давление повышалось. Мы измеряли давление мне, потом измеряли давление Вере. Сейчас, Вера, сейчас. Я пила крепкий чай, чтобы крепко ее любить. Вера пила чай отдыхая. Телевизор показывал фильм ужасов. Пили чай, разговаривали, ждали, пока сын Веры перестанет бегать на кухню. Вновь измеряли давление. Поднялось, интересовалась Вера. Нет, отвечала я грустно, но чувствую себя лучше. А у тебя понизилось. Да, стало чуть ниже.

Вера, может быть, нам сменить фильм и выключить торшер. Я сейчас. Она встает, чтобы посмотреть, закрыта ли дверь в комнату сына. Закрыл, спрашиваю в надежде. Вера утвердительно кивает. Тогда раздевайся. А ты. А мне холодно. Не снимешь футболку, она делала обиженное лицо. Тяну футболку, локтевые суставы хрустят, волосы растрепаны. Вера элегантно расстегивает пуговицы на халатике. Все же, Вера, самый прикольный халат белый. Ну да, соглашается она, этот мрачноват. Он похож на робу арестанта и асексуален. А тебе нравятся медсестры. Нравятся. Нагая Вера лежала нимфой рек и ручьев. Наяда, думала я. Она обнимала крепко и влажно. Я выскальзывала из объятий, целовала морщины во впадине между шеей и грудью, а Вера терпела. Ей не очень нравились прелюдии. Длинные прелюдии мне тоже не нравились, но между объятиями и сексом должен простираться хотя бы короткий мост. Диван скрипел, Вера переходила в наступление. От нее исходил сильный запах секса. Наверное, от меня тоже, потому что в какой-то момент мы обе начинали бороться за право владеть инициативой и мало походили на людей, контролирующих себя.