– Сьюзен Сарандон мы предложили роль матери, а Джулии Стайлз[49]– дочери. Обойдем без «Мирамакс»[50]– они позовут Пэлтроу,[51]а она больше не пользуется зрительскими симпатиями. Спросите зрителей – они хотят, чтобы ее прикончили. Ха-ха. А вот Джулия…

Генри кивал, улыбался, но слушать перестал. Монотонная речь Рабба усыпляла, его было трудно расслышать на фоне ресторанного гула. Нехорошо заставлять слушателей так напрягаться. «Светские сплетни» Генри мало интересовали, а сути дела не видать. Они ведь уже говорили с другими, для него работы нет. Рабб просто демонстрирует, кто он есть, бросается именами. Можно подумать, он купил тех, кого так небрежно упоминает. А вино-то и впрямь чудесное.

– Съемки будут на Капри. Вы там бывали? Прелесть. Режиссером возьму Далдри или Хитнера, только как бы он не – бу-бу-бу. Англичане лучше всего, и не потому, что дешевле. У нас запланирован бюджет – бу-бу-бу. Гонорары по «Гревилю» сопоставимы с – бу-бу-бу…

Хм, размышлял Генри, приподнимая бокал и изучая насыщенный цвет напитка. Угостить Тоби таким вином, и, может быть, он напьется… Если не напьется, по крайней мере, станет раскованнее, и тогда…

Рабб умолк и нахмурился:

– Похоже, вас это не очень-то интересует.

– Что? О, простите. Уж до того хорош пино-нуар. – А слушать тебя – задница отвалится.

Рабб пристально вгляделся в собеседника, покачал головой и снова улыбнулся холодной безгубой улыбкой.

– Хитрая вы лиса, Генри Льюс. Припрятали в рукаве джокера?

– Не понял?

– Слепому что кивнуть, что подмигнуть? – продолжал Рабб, неуклюже подражая шотландскому (а может быть, йоркширскому) диалекту.

Прежде чем Генри успел спросить, что бы это значило, принесли еду – огромные порции на белых тарелках размером с диски для колес.

– Рубай, Генри. Ням-ням!

И Рабб с неожиданным энтузиазмом набросился на сосиски и мясо. Когда наступает пора поесть, тут он не мямлит.

Утку порезали аккуратными небольшими ромбиками. Генри поднес кусочек ко рту, надкусил поджаристую кожицу. Горячий сок оросил нёбо. Он чуть было не рассмеялся от удовольствия.

– Ваш агент – Долли Хейс? – уточнил Рабб.

– Что? Да, добрая старушка Долли. – Он принял решение. Он приведет сюда Тоби, угостит обедом, напоит вином, очарует, одержит победу.

– Хорошо… В таком случае… Она сейчас в Лондоне, да? Генри в очередной раз кивнул.

– Оттуда мной не покомандуешь. Долли – представительница вымирающего племени. Агент, но еще и друг. Не знаю, долго ли мы с ней еще…

Подавшись вперед, Рабб вонзил вилку в кусочек утки и уволок его с принадлежавшей Генри тарелки. Актер только заморгал.

– Последний представитель, – повторил он. – Театр ей дороже посреднических процентов. По крайней мере, иногда. И это поразительно, – изливался он. – Конечно, в наше время нужно больше внимания уделять…

Но Рабб до такой степени был поглощен едой, что не слышал ни слова. Кто это сказал: молчащий собеседник не слушает, а дожидается своей очереди? Американец какой-нибудь.

Было время, когда вечер понедельника считался пустым. Все театры закрыты, народ сидит по домам – и актеры, и зрители, и даже критики. Но теперь не стало тихих ночей, особенно в районе Бродвея. Кеннет Прагер сожалел об этом.

Весь день он просидел в газете, редактируя два обзора, которые шли в печать в конце недели. В одном он описывал «неровную» постановку «Соперников»,[52]возобновленную «Си-Эс-Си», в другом – претенциозный мюзикл на тему нью-йоркских собаководов. «Вообразите „Ренту“[53]с собачьим печеньем или «Волосы»[54]в конуре, и вы получите представление о «Собачьих бегах»». Он старался быть подобрее к актерам.

Прогноз на неделю: ничего выдающегося. Можно было бы написать статью о новом фильме Ричарда Формана,[55]этого удивительного мечтателя-авангардиста, чей стиль работы не менялся на протяжении тридцати лет. Повторение как основа индивидуальности. Однако Тед Бик, главный обозреватель, уже запустил когти в Формана. Выйдя из больницы, Бик ревниво следил за Кеннетом, не уступая ни единого лакомого кусочка…

От редактора «Соперники» вернулись в компьютер Кеннета, разукрашенный, словно рождественский торт, красными исправлениями и зелеными знаками вопроса, в том числе: «Уточните, п-ста, для тех читателей, которые, быть может, не помнят этого, в каком веке жил Шеридан». Кеннет имел полное право работать дома, но не желал разлучаться с кабинетом в здании «Таймс». Здесь, в надежном убежище тесного офиса на четвертом этаже, он чувствовал себя настоящим, принадлежащим чему-то. За открытой дверью, не производя лишнего шума, трудились другие таймсовцы и таймсовки. Его знали здесь не пугалом, «Бродвейский Стервятником», а надежным человеком, дисциплинированным журналистом – всегда сдавал материалы в срок. Большинство сотрудников ему нравились, и они хорошо относились к нему. Только вот Бик невзлюбил.

Домой Кеннет вернулся на такси. Раньше он ездил на метро, а теперь боялся: то и дело натыкаешься на людей, имеющих отношение к театру.

Вечером он ужинал с семьей. Спагетти с сыром – любимое блюдо Розалинды, Гретхен закупила ингредиенты по пути с работы в «Гурме Гараж». Гретхен обсуждала с Розалиндой мальчика, который нравился дочери, Тони из «Плавучего театра». Оказывается, ей уже мальчики нравятся. Она же еще ребенок?

– Не пора ли мне выходить с обрезом, чтобы отваживать поклонников? – предложил Кеннет.

– Ох, папа! – Розалинда одарила его снисходительной усмешкой. Блеснули скобки на зубах.

В тот час, когда нормальные люди ложатся в супружескую постель и наслаждаются долгой беседой с женой – он бы хотел подробнее расспросить Гретхен насчет Тони – Кеннету предстояла новая работа. Сегодня в «Кафе Фез»[56]ему предстояло посмотреть нечто под названием «Леопольд и Лоис». Даже не спектакль, а одному Богу известно, что такое. Музыкальный обозреватель посмотрел и сказал: это не мюзикл. Решили послать Кеннета.