Треди улыбнулся.

— Ты о ком?

— О Феллини. Ты отпустил ему грехи? Отпустил, ведь так?

— Если бы это был я, ты бы ничего не узнал. Тайна исповеди, Пол.

Он еще раз улыбнулся.

— Будь добр, позаботься об этом вместо меня, хорошо, hermano?

Он вручил мне конверт авиапочты, адресованный его брату Бобби. Конверт был такого размера, что в нем можно было послать чек с суммой первоначального капитала для разведения рыбы.

Затем папа по-дружески хлопнул меня по плечу и уехал прочь.

Следующим утром в «Мессаджеро»[64]появилась заметка о том, как добрый самаритянин спас жизнь приезжему американскому стоматологу, а также пятнадцатисекундный сюжет в дневных теленовостях, в котором жена спасенного сказала: «Мы так благодарны тому человеку, и мы от всего сердца хотим сказать ему „спасибо“. Он показался таким знакомым; я уверена, что видела его где-то раньше. Возможно, он даже киноактер, но все, что я знаю точно: он был высоким, красивым и — она хихикнула — мой муж Арчи запомнил, что у него дурной запах изо рта. Мы бы очень хотели помочь ему избавиться от этого. Это небольшая проблема, правда, а Арчи такой хороший стоматолог».

Может, она просто никогда не смешивала замороженные горные груши с оливками?

На следующее утро в колледже святого Дамиана назрел кризис. Я шел за ректором, похожим на воробья, маленьким и аккуратным испанцем по имени Диас, по мрачным коридорам мимо одинаковых коричневых деревянных дверей небольших комнат, в которых жили семинаристы. Пройдя три четверти пути, мы столкнулись с пухлым семинаристом из Индии по имени Гилберт, готовым продать собственную мать за улыбку ректора.

— Он там кричит ужасные вещи, — сообщил Гилберт с важным видом.

Ректор богословского колледжа, большой семинарии в Ватикане, должен соображать быстро. Диас решительно сделал шаг в сторону, и я пошел первым.

На кровати, подтянув колени к груди, сидел светловолосый немецкий юноша по фамилии Шмидт. Рядом с ним валялся баллончик красной краски.

«К черту Бога», — гласила красная надпись, сделанная неуверенными буквами на ядовито-зеленой стене. Странно, почему он написал это по-английски.

— Ay, mi Dios,[65]— тихо сказал Диас и перекрестился, ограждая себя от зла.

Только это было не зло, а всего лишь душевное и физическое истощение середины семестра.

— К черту Матфея, Марка, Луку и Иоанна! — выкрикнул Шмидт.

Его скрутило, словно пружину, одной рукой он вцепился себе в волосы. Я поднял баллончик с краской, и Шмидт уставился на меня лихорадочным взглядом, но его глаза смотрели куда-то в другое измерение.

— К черту Марию! — крикнул он. Диас и Гилберт отшатнулись, от ужаса у них перехватило дыхание.

— И ту муху, которая тебя укусила, приятель, — сказал я.

Шмидт был неподвижен, но, когда я легонько сжал ему локти, он обмяк. Он едва переставлял ноги, когда я почти тащил его по коридору. Должно быть, мы здорово шумели, но ни одна дверь не открылась, даже чуть-чуть. Любопытство в семинариях не поощряется.

В общей ванной комнате я поставил Шмидта под душ. Он заплакал, когда на него полилась холодная вода. Потом я заставил его одеться и отвез на такси в особую клинику, о которой в Ватикане никогда не упоминают. С ним будет все в порядке, подумал я, но оттуда его уже не выпустят.

После того как он послал Марию.

Позже тем же утром в штаб-квартире полиции Ватикана я обнаружил самого счастливого человека в Риме.

— Паоло, это просто фантастика, — Марко Галли был переполнен радостью. — Дело Карузо раскрыто. Ты молился? Я молился. Честно, молитвы иногда бывают услышаны. У нас есть признание, признание!

— Кто признался?

— Увидишь. Скорее. Я с нетерпением жду допроса.

Я поспешил. Полицейский, раскрывший свое первое убийство, немного напоминает подростка на первом свидании: многое может пойти неправильно.

В участке полиции Ватикана только две камеры, и в одной из них в то утро были сложены картонные коробки с молитвенниками. В узком коридоре рядом с другой камерой Галли поставил двух швейцарских гвардейцев в полосатой униформе сторожить беднягу, который там находился. Он был похож на привидение — невысокий, худощавый, потрепанный мужчина, чье лицо рассказывало о перенесенных им тяготах не менее красноречиво, чем его грубые руки — о тяжелом труде. На нем был поношенный, лоснящийся от времени костюм священника. Пронзительные черные глаза мгновение внимательно изучали меня, а потом он тупо опустил взгляд и продолжил рассматривать терракотовый пол. Глядя на него, вы ни за что не назвали бы его убийцей. Но этот приятель уже бывал раньше в тюрьме. Я это знал.

— Кто он?

— Говорит, что священник, но, на мой взгляд, что-то не очень он похож на священника. Он откуда-то из тех краев, что раньше назывались Чехословакией. Это все.

Он бросил мне папку из плотной бумаги.

Из исписанного круглым школьным почерком швейцарского гвардейца единственного листка следовало, что отец Ян Певеч появился у ворот святой Анны накануне ночью, чтобы признаться — ибо это его долг — в том, что это он ударил человека деревянной сувенирной статуэткой на крыше базилики Святого Петра.

— Это же обо мне! Это тот человек, который меня ударил.

На губах Галли блуждала улыбка победителя.

— Так и есть.

Я снова заглянул в папку и перевернул листок. На обороте ничего не было.

— А где сказано, что он убил Карузо?

— Он этого не сказал. Пока. Но скажет. Мы допросим его, обдерем его, как артишок, листик за листиком.

— Марко, этот человек говорит на каком-нибудь из существующих языков?

— Конечно, говорит, но, увы, это не итальянский. Он разговаривал по-немецки со швейцарцем.

Галли с надеждой посмотрел на меня. Я покачал головой.

— Его молитвенник на латыни. Мое знание латыни, скажем так, оставляет желать лучшего. Может, ты…

— А если серьезно?

— Полагаю, остается слабая надежда, что он знает английский.

На самом деле Ян Певеч говорил по-английски чисто и правильно. Он сидел на стуле с жесткой спинкой прямо, словно кол проглотил, аккуратно поставив ноги вместе и положив на колени сцепленные руки. Кольцо на правой руке было единственной приметной вещью. Оно выглядело неуместно и не соответствовало его сану. Во всем остальном он был идеальным арестантом. Да к тому же он признался.