* * *

Толстой заблуждался: счастливых семей не бывает; «счастливая семья» – это оксюморон.

* * *

Последний раз на эстонской электричке ездил двадцать три года назад. Больше, чем полжизни. Вспомнил об этом, потерявшись в лабиринте улочек.

Ходил в Äripäev на собеседование – «обнадежили» в электронном приглашении: meil on hea meel – я обрадовался, размечтался, авось про меня слыхали, обо мне узнали (кто-нибудь почитал мои записи и понял: такой человек на вес золота!), прихожу – улыбаются, говорят, что нужен корректор в «Деловых ведомостях»… Тьфу! Я так расстроился, что даже говорить не хотелось, совсем обессиленно пролепетал, что мог бы писать на эстонском – именно что писать для Äripäev, а не в «Деловых ведомостях» корректировать идиотов и что желания сотрудничать с «Деловыми ведомостями», равно как и с прочими русскими изданиями, к сожалению, в себе не нахожу по разным причинам, – удивились, но пообещали ответить в течение десяти дней; уверен, что мимо, но это большой шаг вперед для меня – сходить на собеседование, большой шаг; надеюсь, что соберусь и через месяцок схожу еще куда-нибудь.

Тогда я и подумал об электричке, когда она проплыла мимо меня. После собеседования заблудился в потемках. Свернул не туда. Не хотел идти вдоль Пярну мнт. по мосту в сумерках. Мрачно. Много машин. Свернул под мост и там заплутал, вышел: дорога, аллея и вдруг – электричка. Где я? Почему-то пронеслось в голове: «Палдиски», – и кадры из Lilya4ever – один мрачнее другого сценарии – разделывают, как козу (кажется, Ким КиДук); битой бьют по голове (Visitor Q); швыряют камень – необязательно в меня – и выбивают глаз (в каком-то из романов Оэ); просят прикурить и втыкают нож в печень («Игла»). Все эти ужасы, которые вырываются в виде ночных кошмаров, как вирусы, покоятся в хранилище моего воображения, они собирались не один год, а все детство и всю юность (сцены из соответствующих фильмов-книг их иллюстрируют: больше всего притягивает то, чего боишься), они и есть – наследие. Чего бы я не отдал, чтобы выскоблить из подсознания все до единого воспоминания. Пусть дали бы мне битой, да так, чтоб забыл напрочь (Аки Каурисмяки «Человек без прошлого», например). Сквозь деревья увидел elron. Медленно катился… и вспомнил, как мы застряли на даче, и, чтобы смыться, чтобы не задыхаться в тесноте (я подрос – дачка словно ужалась, как выстиранная), чтобы посмотреть «Брюгге» vs. «Спартак», а не ночевать с ними (отец гонял за дровами, топил до ночи, как сумасшедший, но под утро все равно стучали зубами), я выдумал зачет по физике, отец: «Да что ж ты учебник с собой не взял? Ну, ладно, беги». Одолжение; они не понимали, что чуть не лишили меня радости – сидеть перед экраном и смотреть, как Черенков – Гаврилов – Шавло разносят бельгийцев (а там и Кулеманс, и оба ван дер Эльста, и даже Папен играли, как сейчас помню, Папен забил), ведь жизнь – мрак, и надо находить в ней любые окна, ловить отблески и солнечные зайчики при любой погоде: никогда не забуду, как мать мне не дала посмотреть ответный матч с «Кайзерслаутерном», я плакал, по-настоящему плакал, и никогда не прощу ей этого, никогда! Дома должна была быть сестра. Прихожу, а с ней парень какой-то – испортил им всё. Может, если б не я, они бы поженились и не было бы в моей жизни Геннадия, выходит, сам себе подгадил. Как я бежал на электричку, ликовал, даже не запыхался. И мысль: успею – не могу не успеть. На станции было тепло, но света мало. Неуютно. А в вагоне почему-то темно, пусто, одно окно никак не закрывалось (дергал, дергал, так и оставил), идти в другой не хотелось, все-таки в пустом ехать приятней. Холодно. Ну и пусть. (Помню ту ночь до последней звезды! Что за праздник был в Брюгге! Какое торжество! Как отчетливо себя – мое внутренне ликование, мое горение – помню!) Курил, глядя застоявшимся взглядом в придавленные подступающей ночью поля. 6 ноября 1985 года… дикая тишь внутри меня; ожидание матча; победа над отцовой тупостью (как я его! вот бы и в Брюгге так же); шальным холодком пробежала мысль: а может, я один во всей электричке? И все это – сон?

Черно-белый лес…

Долгий, как смерть, черно-белый лес…

* * *

Весь отпуск, пока есть солнце, я на пляже, а потом по кафешкам: чай, кофе, чай, кофе. Всюду wifi, лаптоп через плечо и вперед, сидишь себе, весь мир перед тобой (Looking through Bill Gates’ Windows). Мучительная надежда встретить ее (стыдно было бы столкнуться на пляже: I’m such a walrus!). Городок настолько мал, что неизбежно остаюсь в очерченном круге. Слежу за ней через «ФБ». Вижу, что она тоже ходит, ходит, ищет чего-то, как девочка-война Le Clézio, – залогинилась тут, потом там… Хожу по пятам. Заметил, что она появляется в тех же местах, в которые я когда-то сам любил ходить: будто она идет по мною проторенной лыжне. Чепуха! Это я хожу по кругу. А где тут еще ходить? Любой мало-мальски вменяемый человек обречен оставаться в этом очерченном круге. Все прочее для крым-нашей и ватников, это они нам круг начертали.

* * *

Появилась дурная привычка: смотреть на ее дом в google maps, – не усну, не угомонюсь, пока не насмотрюсь, точно я вижу подъезд в online, подглядываю, как через видеокамеру. Смотрю, смотрю… а внутри меня мозоль растет.

* * *

I seldom meet a young pretty girl now; I can hardly remember how it feels to be nineteen… the young girls in my books are seldom living characters. I should like to change places with you …to look out at the world through your eyes, and so find out what sort of a little person you are. – Записал в антракте на салфетке. На память. Это Тригорин. Кто бы мог подумать. Про меня! Hy, про меня же! Я столько для себя вдруг нашел в «Чайке» – там столько меня! (Например, там же: а weary, useless life, lost in the crowd, unhappy.) Всё я, я. Изношенный человек. Пусть я не пишу романов, рассказов, пьес, но в душе, в воображении я создаю миры. Измучен я так, словно все это давно на бумаге; с ума схожу от паранойи, кажется, что за мной следят папарацци, люди меня читают и про меня думают. Не успел записать мысль, как все вокруг изменилось, точно я подергал за незримую нить биоэнергетическую паутину, в которой все мы замумифицированы заживо, подергал и в каждом встречном чувствую враждебность: все про меня всё знают, каждую мою мысль им доносят невидимые духи. Все связаны. Мобильные телефоны и интернет – это метафоры куда более тонких связей. Мы все сообщаемся, хотим того или нет. И каков outcome? Мир ко мне враждебен; он стремится наказать меня за одно то, что я ношу в моей душе любовь к Аэлите и тот растраченный попусту потенциал (растраченный, он все еще связан с человеком, как цепь, как след слизняка, как кровавая веревочка, что вьется за подстреленным зверем). Вот за растрату природного ресурса – за одно это меня. Уверен, посмотри я теперь же «Чайку» на русском – где-нибудь, скажем, в МХАТе, – мне бы не понравилось и ничего бы я для себя там не нашел. Убежал бы блевать в туалет. А тут, посреди суетного Лондона, совсем чужой и чуждый в этом лоском и глянцем обтянутом мире, забрел в театр (привлекла фотография «Нины») и прислушался только потому, что говорили они не по-русски, и надо же – услышал! Прочувствовал! Пробрало чуть ли не до слез. Ничего бы этого не случилось, если б это было по-русски – настолько во мне взросла русофобия. Через край хлещет. По-моему, я нашел способ реанимировать для себя классику и возобновить чтение русской литературы (в обход моей русофобии): на английском языке. Перечитаю. Начну с Чехова. Он всегда был мне ближе других. Больше восхищал, конечно, Набоков, но ближе оказывался Чехов. Когда я был последний раз в театре? Кажется, в восемьдесят девятом году. На «Лолите». Было омерзительно. Ничего не помню, но помню, что было омерзительно. В те годы все было так. Безвкусица, китч. Из всех щелей хлынувшие крысы-предприниматели вываливали на лотки все подряд. Делать деньги, а на чем – неважно. Что Булгаков, что Набоков. Что иконы, что боевики. Порнуха, Генри Миллер, Виан, порнуха, Сорокин, Сорокин, тут же маркиз де Сад, «Сад и огород». Из такого винегрета и вырос постмодерн девяностых. Если подумать отрешенно (без пены у рта), то не Путин «всех сделал» – Россия утонула в пошлости (она так размякла, что ее можно было фруктовым ножом).