— Государь… — жалобно протянул Митька.

— Пошли вон! — я указал им на дверь. — В ванну, вы как свиньи грязные, а Голицкому на перевязку, а то грязь в рану попадет и сдохнет наш герой от раневой лихорадки.

Отложив в сторону письмо, написанное быстрым, летящим почерком, Филиппа подивилась, насколько все же ее жених хорошо владел различными языками. И хотя герцогиня Орлеанская в период меланхолии однажды насмешливо сказала, что это из-за того, что ее племянником с раннего детства никто не занимался, только няньки да так называемые учителя менялись как перчатки, и все как на подбор иноземцы, да еще и русской речи не обучены. Бедный ребенок вынужден был выучить языки, чтобы хотя бы понимать, о чем ему говорят, потому что, похоже, самих учителей факт того, что их подопечный их не понимает, не слишком волновал.

— Нет, я в это не верю, — Филиппа покачала головой, проведя кончиками пальцев по исписанному листу бумаги. В письме не было ничего значительного, там не описывались ужасы и тяготы войны, которую сейчас вел ее жених, только несколько весьма остроумных историй, наподобие той, что в грязи застряла особо большая пушка и ее вытаскивали все, и даже он, потому что она перекрыла дорогу. Они с Шереметьевым, который привез герцогиню Орлеанскую ее будущему мужу, так измазались, что, когда прибыли в какой-то очередной замок, мечтали только о том, чтобы принять горячую ванну, но их не признали в этом большом комке грязи, на который был похож каждый из них и едва не отправили черным ходом. А граф Шереметьев, как оказалось, превосходно умеет нецензурно выражаться по-польски. — Если бы все было так, то он озлобился бы, был пропитан ядом, как всегда бывает с нелюбимыми детьми. Но мне он таким не показался.

— Я так понимаю, вы говорите о вашем женихе, дочь моя, — в комнату вошла вдовствующая герцогиня Орлеанская. — Что бы вы ни имели в виду, подозреваю, что вы были просто ослеплены его весьма экзотичной и привлекательной внешностью, но я вас не осуждаю. Луиза, например, тоже была очарована, и осталась весьма недовольна собой и тем, что не смогла привлечь достаточно внимания этого северного вар… красавца, — быстро поправила она себя, перехватив недовольный взгляд дочери. — Ей удалось как-то вытащить его на танец, хоть он и проявил завидное упрямство, искусно демонстрируя незнание языка. Ее тогда поразило, насколько крепкие у него руки, большие сильные ладони, и весь он такой высокий и прекрасно сложенный…

— Мама! — Филиппа вскочила, поднеся руки к пылающим щекам. — Мне неинтересно, что удалось выяснить про Петра герцогине Ангулемской! Зная ее любовь к мужчинам, сплетням и числу экзотических связей, от которых герцог Ангулемский скоро не сможет войти в ворота Версаля, из-за своих развесистых рогов, могу лишь предположить, что все это она выяснила, подглядывая за Петром, когда тот готовился ко сну.

— Ваше ханжество, дочь моя, однажды сыграет с вами злую шутку, — герцогиня поджала губы. — Вы уверены, что мужчина, а ваш будущий супруг, несмотря на возраст, настоящий мужчина, будет долго терпеть у себя в постели этакую провинциалку? Ему быстро надоест эта стыдливость, и он запрет вас в монастыре. Неужели вы не слышали, что произошло с его бабкой, когда его дед Петр взял сначала одну трактирную девку в свою постель, потом вторую? Вот они-то точно были искушены во всем, и вторая стала-таки императрицей.

— Странно слышать подобные слова от вас, мама, особенно в том свете, что говорите вы о матери герцогини Орлеанской, — Филиппа села и решительно взяв со стола письмо, свернула его и спрятала за корсаж.

— Я обожаю герцогиню Елизавету, но это не сможет смыть пятно позора морганатического брака ее родителей с ее родословной.

— Так же, как и с вашей, мама, невозможно смыть тот факт, что вы всего лишь незаконная дочь Короля-Солнце и этой шлюшки де Монтеспан, — Филиппа снова решительно встала. — Я не хочу слышать про то, сколько еще женщин сочли Петра достаточно перспективным, для пополнения их коллекций мужских скальпов. И да, я прекрасно знаю, что ваша драгоценная Луиза ведет дневник своих ночных похождений, в котором своих любовников называет прозвищами, которые придумывает для их детородных органов.

— Филиппа, как ты смеешь… — Франсуаза-Мария вдовствующая герцогиня Орлеанская встала, устремив на свою своенравную дочь яростный взгляд.

— О, я смею, мадам, высказать свое отношение к сплетням о том, кто скоро станет моим супругом…

— Идемте, — Франсуаза-Мария решительно схватила Филиппу за предплечье и потащила к двери. — Я покажу вам, какие именно женщины производили впечатление на вашего жениха, и, может быть, вы, наконец-то, поймете, неблагодарное дитя, что я всячески пыталась уберечь вас от разочарования, потому что вы выглядите рядом с ними как пастушка. Тощий цыпленок, зачем-то надевший дорогое платье.

Филиппа позволила матери тащить себя по коридорам постепенно изменяющегося под влиянием Елизаветы Пале-Рояля. Она сильно уставала, а от изучения невероятно сложного, как ей казалось, русского языка, а также от переизбытка информации, которую вываливал на нее граф Румянцев ежедневно, пытаясь успеть рассказать историю своей самобытной страны, и которую Филиппа честно пыталась запомнить, у нее начались мигрени. Да еще и занятия с православным священником, греком по происхождению, который мягко, но настойчиво вводил французскую принцессу в этот новый для нее мир. Иногда хотелось все бросить, пустить на самотек. В самом деле, не будет же она первой иностранной принцессой, отданной в другую страну, которая не знает языка своей новой родины. Но в такие минуты слабости перед ее глазами вставал Петр. Его глаза, такой короткий поцелуй, который словно выжег на ней клеймо, и фраза, брошенная графу Румянцеву на прощанье, значение которой она уже давно перевела: «Привези ее ко мне». И она снова брала брошенное на стол перо и начинала усердно выводить буквы кириллицы, складывая из них слова. Самой себе она поклялась, что следующее письмо Петру напишет на русском, и теперь с упорством носорога шла к поставленной цели.

Сейчас же она все еще была недовольна разговором с матерью, прибывшей три дня назад, чтобы «подготовить Филиппу к замужней жизни, ведь она такая невежественная». До этого дня ей удавалось сдерживаться, но общая усталость, да еще тревожные вести с востока, где сейчас ее… она никак не могла понять, кем же ей приходится Петр, ведет войну. Она даже не могла понять, как к нему относиться. Он ей понравился, это было ясно еще тогда в саду, когда он ей рану на ноге перевязывал. Льстило ли ее самолюбию то, что он выбрал ее для роли императрицы огромной северной страны? О да, безусловно. Было бы глупо утверждать обратное. Эта партия отвечала всем ее самолюбивым планам. Была ли она влюблена? А вот тут начали возникать вопросы, на которые ответить Филиппа не могла. Но одно она знала наверняка – она его уважает, он ей не неприятен чисто внешне, и она с радостью станет его женой. Возможно, утешала она себя, откладывая в сторону очередной роман, где описывались все эти «удары молний», «мысли только о нем одном» и другие милые глупости, которых она не испытывала к Петру, все это однажды придет, и она поймет, что такое – быть влюбленной, пусть даже в собственного мужа, но пока она тщательно готовилась принять свой долг будущей императрицы, которая будет верной подругой и помощницей своего мужа, а не бесполезным украшением его дворца. Тем более, Филиппа мельком взглянула в зеркало, мимо которого мать только что протащила ее, особым украшением ей стать проблематично.