с удивительным ощущением: дома, улицы, горы, реки живут своей жизнью и активно вмешиваются в твою. И чем дольше человек обитает в каком-то месте — то есть рождается, растет, строит, любит (и губит), тем теснее он связан с незримым и вездесущим «genius loci».

«О счастье мы всегда лишь вспоминаем…» — так писал когда-то Иван Бунин. Наверно, он прав. Поэтому, кроме почтенной культурной традиции и почти хрестоматийных примеров, у каждого из нас есть свой личный Петербург. Особенно у тех, кто родился и вырос в центре, то есть там, где, собственно, и обитает этот самый «петербургский дух»…

Дом 20 на углу Пушкинской улицы и Кузнечного переулка. Меблированные комнаты «Пале-Рояль». Построен дом в 1876 году архитектором Александром Ивановым, спроектировавшим, кстати, гостиницы «Националь» и «Балчуг» в Москве. Название «Пале-Рояль» произошло, видимо, от открытой аркады в первом этаже (сейчас она застеклена, там магазины), напоминающей (смутно) тот, парижский, «Пале-Рояль». Над подъездом нашего «Пале-Рояля» — химеры, когда-то державшие в лапах чугунные кружевные фонари. Большой вестибюль, лепка — дамские головки в медальонах. Трудами «реставраторов» из ЖЭКа губки у дам аккуратно подкрашены красной краской. Широкая пологая лестница, перила, решетка. Дальше — из области «утрачено»: витражи на пасторальные темы в эркере, хрустальные люстры на каждой площадке («Как придет в ЖЭК новый электрик, — вздыхает соседка, — так очередной люстры нет»).

Но роскошь кончалась у дверей, ведущих с лестничной площадки в бесконечные, с поворотами, коридоры, в которые выходили двери «номеров». Архитектор выполнил пожелание владельцев: за роскошным фасадом и вестибюлем — максимальный функционализм. Правда, до «хрущоб» фантазия жестоких эксплуататоров XIX века не дошла, — потолки в комнатах четыре метра высотой, да и сами комнаты — по 20–30 метров. Альков, прихожая, раковина в прихожей. Почти ничего не изменилось с 1876 года, только стал «Пале-Рояль» сначала общежитием железнодорожников (от тех времен остались у старых жильцов казенные тумбочки и тазики-шайки), а затем домом с «многонаселенными коммунальными квартирами» (по 14–15 комнат в каждой). Так и живем, — в декабре 1998-го горели, ночь простояли на улице под ясными морозными звездами. (Меня тогда поразило, что практически каждый третий жилец выбежал на улицу, крепко прижимая к груди завернутую в одеяло кошку.) Пришедшая поутру комиссия (а было их с тех пор — легион) вместо «здравствуйте» — с порога заявила: «И не надейтесь, что вас теперь расселят». Не надеемся. Хотя горели после этого еще дважды.

Дом детства — всегда особенный дом. Мне повезло: сначала я ходила в «Пале-Рояль» в гости к бабушке, теперь сама живу здесь — в той же комнате, с той же мебелью, с тем же пианино «A. Rauser & A. Bietepace». Только теперь комната наполнена и моими воспоминаниями…

С чего все началось? Однажды между делом (шитьем или стряпней) бабушка небрежно роняет:

— А в нашем доме на пятом этаже Шаляпин жил…

Ничего больше не сказано — но вдруг (именно вдруг) я начинаю понимать, что Шаляпин ходил по той же лестнице, что и я, выходил через тот же вестибюль на ту же улицу, видел те же дома напротив. Значит, и я… и после меня… Это откровение. Первое, как у всякого ребенка: смерть — есть, все умрут, и я тоже. Второе: смерти нет, пока есть память. Так завязывались первые ниточки той самой «связи времен». Не умозрительной, а вполне конкретной.

Дальше — больше. С особым чувством я входила в парадную, поднималась на второй этаж… Лестница с пологими волнообразными ступенями вела меня в том же ритме, что и… всех, кто был до меня. И — кто будет после.

А комната бабушки, полная старых фотографий, статуэток, вазочек… Как интересно все это рассматривать, а главное — слушать бабушкины рассказы. Она ведь была певицей, служила в Малом Оперном театре. А училась в Пятигорске у знаменитой когда-то певицы Александры Неро-Дубровской (плотная картонная фотография, солидная дама в роли Офелии). А сама Неро-Дубровская училась в Парижской консерватории, и ее учительницей была ученица самой Марии Малибран, сестры Полины Виардо. А Полина Виардо… Вот и еще одна ниточка завязалась.

Стоило только начать интересоваться историей дома — и книги открывались именно на той странице, где надо; подруга приносила случайно найденную, разорванную пополам газету с нужной статьей; даже автор старинного бульварного романа (не запомнила имени, а жаль), поселивший свою героиню Фанни, девушку падшую, но благородную, именно в моем доме, так описывал ее номер — альков, раковину в прихожей, — что мне казалось: я вижу свою комнату. Шуточки genius loci, несомненно.

До слез обидно становилось, что не успела я сфотографировать витражи на лестнице — даму с кавалером в лодке и много разноцветных стеклышек вокруг. Все же кое-что я еще застала. Зеркало на нашей лестничной площадке, например. Оно выдержало революцию, войну, блокаду — а году в семидесятом какая-то пьянь со всего маху влетела в него… снова вставлять стекло, конечно, не стали: заштукатурили, покрасили…

А вот в справочнике «Весь Петербург» за 1913 год я нашла такое объявление:

«Большой меблированный дом „Пале-Рояль“,

Санкт-Петербург, Пушкинская ул., д. 20,

близ Николаевского вокзала и Невского пр.

175 меблированных комнат от 1 рубля до 10 рублей в сутки,

(включая постельное белье), месячно уступки.

Электрическое освещение бесплатно.

Телефон № 676.

Просят извозчикам не верить».

Не поверим извозчикам. А поверим мемуарам конца XIX — начала XX века. Читая их, я все чаще стала отмечать: и этот жил в «Пале-Рояле», и тот, а та в гости заходила. Например, «…порешили собраться у Перцова в „Пале-Рояле“, чтобы дообсудить», — это Андрей Белый.

А вот и Зинаида Гиппиус: ‹‹На Пушкинской улице в Петербурге был громадный пятиэтажный дом, — гостиница, не первоклассная, но и не так чтобы очень затрапезная. Ее почему-то возлюбили литераторы и живали там, особенно несемейные, по месяцам, а то и по годам. Не избегал ее и Минский. Говорил про себя:

Он жил в Палэ,

Он пел в Рояле››.

Немало интересных собраний повидали на своем веку номерки этого «Палэ-Рояля», скромные, серым штофом перегороженные. Там… бывал Розанов, эстеты «Мира искусства»…

Ну и конечно, воспоминания Федора Ивановича Шаляпина: «В мое время сей приют был очень грязен, и единственное хорошее в нем, кроме людей, были лестницы, очень отлогие. По ним легко было взбираться даже на пятый этаж, где я жил в грязненькой комнате, напоминавшей номер провинциальной гостиницы. В портьерах, выцветших от времени, сохранилось много пыли, прозябали блохи, мухи и другие насекомые. В темных коридорах всегда можно было встретить пьяненьких людей обоего пола. Скандалы,