Я с сомнением взглянула на нее. Она не только была на голову ниже меня ростом, но и одета была совершенно по-другому. На ней была черная кожаная куртка, на спине — чуть вытертая блестящая пантера, чья усеянная железными заклепками лапа тянулась к ее левому плечу. Под курткой — нарядное, расшитое блестками платье цвета фуксии, надетое поверх узких черных джинсов. На ногах — черные тяжелые ботинки без шнурков. На шее — серебряная подвеска в форме кобуры, свисающая с тонкой серебряной цепочки. Она выглядела круто, сексуально и, как это ни удивительно, женственно, но на мой провинциальный взгляд — слишком уж необычно.

— Что-нибудь такое, что раскроет твою истинную суть, — подбодрила она меня очередной мягкой улыбкой. — И ради бога, купи это платье. Ты в нем — просто «отпад»!

Похоже было, без платья мне отсюда не уйти, поэтому я стала рыться в кошельке, чтобы убедиться, что у меня хватит наличности.

— Эй! — окликнула я. — А как тебя зовут?

— Анис. — Я раньше никогда не слышала такого имени, оно идеально подходило моей собеседнице.

— А я Сара.

— Приятно познакомиться, Сара. — Она нарочито торжественно пожала мне руку — ее ладонь оказалась больше, чем полагается такому хрупкому существу. — Можешь мне поверить, сегодня вечером будет весело, — пообещала она.

Вечеринку, на которую пригласила меня Анис, устроили на одном из чердаков на нижнем Бродвее, в здании, оборудованном под склад. Мы отметились в списке, который держали две девушки с папками, и передали им два доллара, прежде чем нам позволили взобраться по лестнице и войти в похожее на пещеру помещение, наполненное разноцветными воздушными шариками, как на детском дне рождения. Шарики были пронизаны мерцающими серебристыми искрами, отражающимися от зеркального шара, который свисал с потолка в самом центре комнаты. Он ловил и преломлял разноцветные вспышки света, источника которого видно не было; света, который вспыхивал и затухал в такт музыке. Толпившиеся здесь люди в вызывающих нарядах, напоминающих карнавальные костюмы, были еще более яркими, чем свет. У меня было такое чувство, что я оказалась в самом центре призмы.

Позже я узнала о технических приемах, которые использовал Дэвид Манкузо, человек, устроивший эту вечеринку. В те времена в большинстве динамиков применялся лишь один репродуктор высоких частот. Но Дэвид использовал восемь репродукторов фирмы «JBL» в колонках, которые попарно висели в каждом из четырех углов комнаты. Главное, что я поняла, когда впервые поднялась на этот чердак: что бы я раньше ни слушала, это была не музыка. Создавалось впечатление, что я всю жизнь слушала музыку с берушами в ушах. Я ощущала себя одним из обитателей мифической пещеры Платона (по социологии мы как раз изучали «Государство»), тем самым, который думал, что костер — это солнечный свет, пока не поднялся наверх и не увидел впервые настоящее солнце.

Каждый присутствующий на той вечеринке ощущал разницу звучания, даже если сам этого не понимал. Это было заметно по тому, как тела людей различным уровнем напряжения реагировали на хай-хэт в сравнении с барабанами или партией гитары. Дэвид следил за настроением в зале, используя мелодии, которые проигрывал, и рассказывая истории о музыке, которую выбирал. Никогда не думала, что за песней «Woman» в исполнении «Barrabás» может следовать «More Than a Woman» в исполнении «Bee Gees» — и при этом обе композиции рассказывали тебе о любви то, чего ты не знала раньше. В ту ночь я впервые почувствовала, что пластинка — живая. Семь дюймов Бога. Весь этот звук и все эти голоса сжаты в рубцы и желобки; каждый рисунок песни так же индивидуален, как отпечатки пальцев, и только и ждет малейшего прикосновения крошечной иголки, чтобы высвободить свою музыку.

Дэвид давал нам то, чего мы хотели, еще до того, как мы сами это понимали, но наши тела откликались раньше мозга. То мы желали увеличить темп, то отдохнуть. Музыка менялась в зависимости от нашего настроения, и наше настроение менялось в зависимости от музыки. Такое ощущение, что находишься на концерте или в переполненном кинотеатре, где все реагируют как один — смеются, кричат, вскакивают танцевать, — с одним исключением: мы не видим человека, который заставляет нас так поступать. Ему не было нужды стоять перед толпой, как приходилось стоять Анис, когда она выступала со своей группой. Дэвид царил, не показываясь на глаза.

И не успела я глазом моргнуть, как уже танцевала. Раньше, если честно, я никогда не танцевала, предпочитая скрывать, а не выставлять напоказ свою слишком высокую, слишком костлявую и слишком мальчишескую фигуру. Но через несколько секунд устоять на месте было уже невозможно. Мы с Анис танцевали вместе, потом с незнакомыми людьми, которые кружились поблизости, присоединялись к нам, а потом опять уносились прочь, чтобы где-то в другом месте создать ядро новой группы. Я знала о танцах только благодаря считанным школьным балам, где всегда ждала в одиночестве на стуле у стены, пока кто-нибудь пригласит меня, потому что танец — это когда мальчик танцует с девочкой. Здесь же партнеров не было. Здесь все танцуют как хотят и с кем хотят, однако, несмотря ни на что, все мы — часть единого целого. Первый раз в жизни я где-то пришлась ко двору. Я никогда не ходила на свидания, но наконец поняла, о чем говорили девочки в школе, когда описывали, какие чувства вызывают у них понравившиеся мальчики. Эти же ощущения дарила мне сейчас музыка — бросало то в жар, то в холод, по телу шла дрожь, не хватало воздуха в легких, и от этого в ушах стоял звон. Меня поймали на крючок.

Вечеринка, как и магазинчик, где мы с Анис познакомились, называлась «Любовь спасет день». Позже Анис показала мне скомканное приглашение, где название было указано на фоне тающих часов Дали. Она сказала, что между вечеринкой и магазином, где мы познакомились, нет никакой связи. Я ей не поверила. «Любовь спасет день» — явно некий код, опознавательный знак, который используют люди, понимающие вещи, о которых я даже не догадывалась.

Я целую жизнь ждала, чтобы кто-то со мной поговорил.

После этого я все стала мерить четырехтактным ритмом диско. Шагая по улице, я ставлю ноги с каблука на носок так, чтобы создать четырехтактный ритм, который всегда звучит у меня в голове: «раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре». Но я не только это слышу, я это вижу. Любой стул имеет четыре ножки с четырьмя тактами, а сиденье — это хай-хэты, фанфары. Я мысленно всегда этим занимаюсь — считаю слова, слоги, окна, экраны телевизоров, лица людей (которые удобно разбиты на два уха, два глаза, две ноздри и две губы — два полных такта на четыре счета). А когда не могу разбить чего-то на идеальные четверки, я представляю дополнительные звуки и фактуры — валторну, литавры, кларнет, тромбон, арфу, скрипку — все что угодно, лишь бы четырехтактный бит превратился в настоящую песню в исполнении оркестра.

Через несколько лет самой прекрасной музыкой, которую я только могла представить, стала Лаура, лежащая в своей колыбельке под красными лентами. Миссис Мандельбаум увесила ими кроватку малышки — от дурного глаза. Я пела «Лети, Робин, лети», когда она засыпала, потому что хотела, чтобы ей приснилось, как мы обе летим высоко-высоко в небе. Ее едва различимые крошечные бровки стали восьмой нотой на фоне четырехтактного ритма ее лица, а тоненькие прядки младенческих кудрей — открытым хай-хэтом на второй и четвертой доле такта. Ее радостное гуление — струны, которые звучали красивее, чем что-либо. С Лаурой я не просто слышала музыку. Лаура сама была музыкой.