отговорки, чтобы не переезжать туда. С тех пор как одна роль быстро сменяет другую, ее чемодан находится в постоянно сменяющихся отелях.

Знакомые не догадываются о проблемах между ней и Куртом. Она молчала и о том, сколько неприятностей ей пришлось пережить из-за его поведения во время работы над «Трехгрошовым фильмом». Другие бы сразу приняли его сторону и объяснили ей, что надо войти в положение, когда речь идет о творчестве мужчин. Этому мог бы возразить только Брехт, для которого существует лишь его собственное творчество.

Можно подумать, что выступления Лотты — это пустое развлечение?

До съемок Курт делал вид, что считает ее работу равноценной своей. И все же потребовал от нее, чтобы она все бросила, после того как они с Брехтом увидели, что режиссеры фильма перерабатывают материал, расставляя в нем другие акценты. Они сразу же подали в суд на создателей фильма из-за сокращений в их драгоценном спектакле, что заметно усложнило Лотте жизнь на съемочной площадке. Лотта очень сердилась на мужа. Иначе бы она злорадствовала, когда Брехт проиграл свое дело, а Курт выиграл. Суд решил, что изменений в музыке больше, чем в текстах.

Лотта, несмотря ни на что, отказывалась сдать свою роль. Конечно, потом ей пришлось смотреть уже готовый фильм без Курта, хотя для нее было очень важно, чтобы он оценил ее игру. Почему он не мог видеть в фильме и пьесе два разных произведения? Вряд ли они могли считать пьесу священной неприкасаемой коровой, когда вся идея «Трехгрошовой оперы» была заимствована у других авторов.

Но у режиссера хватило ума не вымещать гнев на Лотте. Господин Пабст всегда обращался с ней обходительно и не требовал от нее ничего, кроме выполнения роли наилучшим образом. И эти ожидания она превзошла, об этом он сказал ей сам. Играть Дженни доставляло ей огромную радость. Там, где Карола должна была действовать с благородной сдержанностью, Лотте разрешалось быть вульгарной и выставлять напоказ все что есть.

— Да твоя Дженни — настоящий дьявол, — сказал Пабст. — И как тебе удается заставить зрителей видеть в ней маленькую девочку, которой она была когда-то? Ты воплощаешь собой утраченную невинность.

Лотта пожала плечами.

— Это моя манера игры.

Она поняла, чтó он имеет в виду, когда увидела готовый фильм и сначала себя не узнала. Вместо нее Дженни стояла спиной к окну борделя и почти неподвижно подпирала подоконник. Никаких красивых жестов. Многие советы Брехта оказались на вес золота, и Лотта не преминула ими воспользоваться. Его способность прогнозировать результат безошибочна. Дженни задумчиво смотрела сквозь экран в пустоту. Менялось только ее лицо, которое выражало попеременно то серьезность, то ликование. Настолько убедительную жажду мести у Дженни можно было объяснить, вероятно, тем, что Лотта в этот момент представляла себе отца с его кулаками. В их противостоянии смешивались ненависть, гордость и ярость, которые превращались в безжалостное, почти радостное безразличие к своим противникам.

И под возгласы «гоп-ля» и прибаутки

Будут головы катиться с плеч.

И умчится со мною

Сорокаорудийный

Трехмачтовый бриг.

Лотта тоже стояла у окна. И тоже знала, хотя и не могла видеть, что ее отец сидит в пивной напротив. Там он пропивал все деньги, в то время как его дети радовались каждой крошке хлеба, который бросали солдаты из казармы, а его жена изнуряла себя, стирая чужое белье. Лотта часто представляла, как на ее глазах разрывается бомба и разносит все до основания — и отца-извозчика, и его собутыльников, и соседок, которые считали господина Бламауэра таким шикарным, когда он прихорашивался. Они все должны упасть к ее ногам замертво. «Гоп-ля!»

Но как выяснилось, для такого человека, как ее отец, бомба была не нужна. Он и сам упился до смерти. Когда это случилось, незадолго до премьеры «Трехгрошевой оперы», сестра Лотты написала письмо. Лотта быстро просмотрела листок и выбросила в мусорную корзину, ни секунды на раздумывая, ехать ли на похороны. Она была благодарна Мариедль за новость. С тех пор ей дышалось свободнее. Теперь она может прогуливаться по Вене, не закрывая руками лицо.

— Должно быть, это там, впереди, — показывает Лотта, — Хайнсхаймер сказал, что все актеры, кроме меня, — любители.

— Тогда тебе придется объяснить им, что к чему, — улыбаясь, отвечает Курт.

Когда они входят, режиссер пожимает им руки, а его приятное лицо, напоминающее хомячка с двумя глазками-пуговичками, светится.

— Рад, что вы здесь.

— Боюсь, немного задержались, — расстроенно говорит Лотта. — Мы сидели в кафе и совсем забыли о времени.

Курт опять долго рассказывал о Брехте, а Лотта делала вид, что слушала. Иногда она вставляла: «негодяй», «ублюдок».

Хайнсхаймер сочувственно улыбается. Он выглядит таким молодым и скромным, а на самом деле сделал стремительную карьеру.

Сейчас у него режиссура, еще он пишет об опере как журналист, а с начала двадцатых годов работал в компании «Universal», где поддерживал таких композиторов, как Альбан Берг.

— В венских кофейнях легко заблудиться, — жалуется он. — Но у вас в Берлине тоже. Я редко где пробовал такие торты, как в «Кафе Райман». И эти коксовые обогреватели — чувствуешь себя как в Париже.

Лотта озадаченно смотрит на мужа.

— Этого кафе больше нет, — говорит она резко.

Но Курт не думает этим ограничиться.

— В прошлом году оно было уничтожено штурмовиками. Когда люди праздновали Рош ха-Шана [9].

Сам господин Рейман им рассказывал, как члены еврейской общины на их второй Новый год были внезапно окружены толпой. Их прогнали по улицам, и чернь громила все, что казалось еврейским. У Райманов сломали всю мебель, и хоть бы кто слово сказал.

— Это ужасно, — отвечает Хайнсхаймер. — И ведь такое кафе было и на Курфюрстендамм, и в Ка-Де-Ве [10].

— Новый Берлин вы не очень-то знаете.

Лотта кладет руку на Курта, успокаивая.

— Но сейчас мы в Вене, дорогой.