Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Может быть, не обращать особого внимания на людей такого сорта? Иначе они будут выпендриваться еще больше, — вмешивается Кас.
Они с Куртом сблизились, потому что Брехта, похоже, кроме его марксизма, больше ничего не интересует. Но Кас встречает такой брезгливый взгляд, какого Лотта у мужа еще не видела.
— Что? Наш спектакль можно сыграть только при свете дня — и только в сопровождении полицейских. Впервые театры отозвали свои договоры. Кому удавалось такое, каким ничтожным меньшинствам?
— Они просто не понимают этого, — кричит Брехт. — Мы прямо плюем на их народно-сентиментальные чувства. Речь идет об алчности, которой мы поддаемся, если верим в призрачную утопию. Об ответственности, которую несет за это капитализм.
Вайль уходит в себя и мрачно разглядывает свои руки.
— Они шлифуют свою собственную утопию. Когда я вижу, как поступают с нашим спектаклем, я не осмелюсь поверить, что мы сможем победить в борьбе за власть. Хоть у лейпцигцев сохраняется смелость продолжать спектакль.
Брехт ударяет по столу.
— Это борьба, которую нужно выдержать.
Втайне Лотта спрашивает себя, не жалеет ли Брехт, что пропустил скандал в Лейпциге. Курт выглядит совершенно подавленным, а Брехт, похоже, воодушевился этим событием. Он живет столкновениями и процветает в окопах — правда, пока стреляют словами. Другое дело Кас, который добровольно ушел на войну солдатом. А Брехт предпочел работу в лазарете, но зато написал, опираясь на впечатления Каса, «Легенду о мертвом солдате» — раненом, похороненном, а потом откопанном для дальнейшей борьбы.
Но сегодня Кас с угрюмой миной прерывает старого друга, когда тот начинает разглагольствовать о классовой борьбе, которой должно быть подчинено все остальное.
— Все это приобретает диктаторские черты.
Брехт снисходительно смотрит на него:
— А по-другому вы не поймете.
— Мы вообще-то создаем театр или нет? — спрашивает спокойно Кас.
Курт одобрительно стучит по столу.
— Спасибо, Кас. Я тоже хочу сочинять не для идеологий, а для сцены и людей.
Перекошенная физиономия Брехта могла бы заставить боязливого пригнуться. Но прежде чем он успевает что-то ответить, к их столику подходит человек с камерой.
— Извините, нельзя ли сделать фотографию господина Вайля и господина Брехта?
Ни с того ни с сего Брехт бьет его кулаком в лицо. Что-то хрустит, и из носа журналиста течет кровь.
Курт вскакивает, чтобы помочь. Осторожно кладет руку на его плечо:
— Вы в порядке?
Журналист хватается за нос и потом удивленно смотрит на размазанную по ладони кровь, будто хочет спросить, что с ним только что произошло.
— Думаю, да.
— Пошел вон, — с пеной у рта кричит Брехт. — Я никогда больше не буду фотографироваться с Вайлем. Не хочу быть на одной картинке с этим оперным дураком, этим фальшивым Рихардом Штраусом. Музыка ничто без моего текста.
— Будут последствия, — говорит журналист, перед тем как бодро уйти из ресторана.
Курт опускается на свое место. Страдальческий вид мужа вызывает в Лотте желание схватить его за аккуратный воротничок и встряхнуть как сле-дует. Вместо того чтобы тоскливо пялиться в пустоту, он должен был дать хорошенько в морду этому Брехту.
— Почему ты ему это позволяешь? — спрашивает она, когда Брехт на минуту отходит в туалет.
— С такими бесполезно дискутировать, — защищаясь, бормочет Курт. — Но я обещаю, что «Тот, кто говорит да» — мой последний спектакль с ним, а затем уже конец.
Кас склоняется к нему:
— Я за, давай сделаем что-то свое. Это невыносимо.
Курт благодарно улыбается.
Ну вот! Лотта снова испытывает облегчение, что ко всему этому не имеет никакого отношения. Она в очередной раз сыграет Дженни, но теперь в фильме. Как заманчиво! И самое интересное, что ее роль для «Трехгрошового фильма» основательно переработана. Причем для этого они отщипнули песню у Каролы, которая исполняет роль Полли. Эта баллада пиратки Дженни — замечательная вещь. Карола, наверное, плачет по ночам в подушку, но не надо было выкаблучиваться. Лотте на записи разрешили спеть это произведение, и оно приобрело мировой успех. Неудивительно, что и в фильме хотели услышать именно ее.
Будет в этот полдень
тишина вблизи причала,
И отвечу я:
«Казните всех подряд!»
Смутившись, Лотта заметила, что все вылупились и смотрят на нее. Должно быть, она напевала слишком громко. Поднимая бокал, она произносит тост за Курта и Каса:
— «И если голова падает, я говорю: „Ой“». Слава богу, что это не ваши головы, если учесть, что уважаемый господин Брехт, как он показал сегодня, умеет бить не только словами.
СЦЕНА 5 Большая опера — Вена,
апрель 1932 года
Вопреки обещанию, данному когда-то матери, она снова возвращается в Вену — в этот раз как победительница. Лотта прижимается крепче к мужу во время прогулки по знакомым улицам. Она колебалась, прежде чем согласиться на роль в австрийской постановке «Расцвет и падение города Махагони». Не была уверена, справится ли с такой музыкой. И потом, какой-то холодок пробегал при мысли о долгом пребывании в Вене. Но, воодушевленная Куртом, сдалась. Ведь она не то чтобы не хотела петь партию, которая была предназначена именно для нее. Да и прекрасно было бы встретить маму и братьев с сестрами.
Но сначала она собирается познакомиться с другими участниками актерского состава. Молодой режиссер Ганс Хайнсхаймер пригласил всех выпить.
— Мне очень интересно. Хотел бы знать, что ты в хороших руках, прежде чем уеду. — Курт осторожно сжимает ее руку.
— Когда тебе нужно в Берлин?
— Скоро.
Лотте стыдно оттого, какое облегчение приносит ей эта новость. Так тесно и душно стало в Берлине. А теперь еще Курт купил этот маленький захолустный домик в Клайнмахове. Ей хотя бы не понадобились