– Уходите от берега! Уходите прочь от перевоза по домам и не супротивничайте! – Хомяков в неистовой ярости топал сапогами в толстые доски парома. Упрямая решимость тысячной толпы пугала – на берег ступить гренадерам не дадут, изрежут и исколют прежде, чем успеют этим же паромом привезти надежный сикурс[8]. Надобно отбить упрямое, обезумевшее мужичье от перевоза!

– Солдаты! Ружья на изготовку! – приказал Хомяков. – Скуси патрон! Первая шеренга – пали!

Паром окутало пороховым дымом, в мужицких рядах закричали от боли и зашатались раненые. Упали на мокрый песок трое убитых. Две иконы, расщепленные пулями, шлепнулись в воду и медленно поплыли вдоль берега, пока кто-то не выхватил их и вновь не поднял на вытянутых руках.

– Вторая шеренга – пали!

Видно было, что в своей ярости бригадир Хомяков уподобился молотом оглушенному быку, который с налитыми кровью глазами готов кинуться хоть на горящий дом.

Сидор Дмитриев, а он стоял у самой воды впереди ромодановцев, вдруг дернулся всем своим длинным и напрягшимся в горьком ожидании горячей пули телом. Из приподнятых рук резким ударом вышибло тяжелую икону, сорвало пулей с головы глубоко надвинутый на лоб треух. Зацепив шипастым кистенем за обнаженную его голову, позади Сидора неуклюже повалился вбок рослый мужик, выдавив сквозь стиснутые, зубы мучительное «О-о-ох!».

– Господи, спаси, – невольно вырвалось у Дмитриева. Он подхватил упавшую икону, повернул перед собой и едва не заплакал от обиды: Матерь Божья чуть приметно улыбалась ярко-красными губами, а грудь в дорогом серебряном убранстве пробита насквозь безжалостной гренадерской пулей. Дмитриев не сдержался, вскинул икону перед собой на длинных руках и закричал с горечью солдатам:

– Поганые нехристи! Богоотступники! Что же вы творите?! Ведь вы Матерь Божью застрелили до смерти!

Бригадир Хомяков размахивал перед гренадерами кулаком в белой перчатке: бранил за плохо прицельную стрельбу – более половины пуль улетело над мужицкими головами в ромодановский бугор.

Отстрелявшие гренадеры уступили место на краю парома новой шеренге. Еще малое время – и грянет третий залп по неподвижно стоящему мужицкому воинству. И как знать, залп этот может оказаться более убыточным для ромодановцев.

И тут-то вовремя послышалась команда Ивана Чуприна.

– Всем с ружьями – ко мне! – громко позвал он. – Живо! Ответим супостату Хомякову таким же огненным боем! Остальным укрыться за возами с каменьями! Дмитриев, сюда, командуй пальбой!

В рядах ромодановцев прошло недолгое движение. До сотни вооруженных и обученных стрельбе из ружей работных с Дугненского завода выстроились в две шеренги у берега. Дмитриев передал кому-то из пожилых мужиков пулей пробитую икону, уверенно прошел вдоль мужицких шеренг, отдавая отрывистые команды:

– Не робеть! У них в шеренге десять ружей, у нас полста! Первая шеренга – встать на левое колено. Засунь патрон! Засыпь порох на полку! Взведи курок! Целься в грудь и не дрожи рукой! – Чуть отошел в сторону, вскинул над треухом офицерскую шпагу, обернулся к Ивану Чуприну: – Ну, атаман, давай команду палить! Вмиг из бригадира сделаем решето!

– Уходите прочь, солдаты! Всех тако же начнем бить без жалости! Нам смерть не страшна. Хоть и все ляжем здесь под бомбами, а от своего не отступимся!

И бригадир Хомяков уверовал – Чуприн прокричал сущую истину: лягут все в неистовом упрямстве и гренадеров одним залпом уполовинят, а вторым добьют прочих на пароме. Да и своя жизнь, пусть и в немилости у Сената будет за отступление, а дорога безмерно самому себе и семейству. И Хомяков поспешил дать команду прекратить стрельбу и гнать паром на шестах к калужскому берегу.

– Так-то оно лучше будет и вам, солдаты, и нам! – вдогонку гренадерам крикнул Иван Чуприн. – Да не забудьте свои шквадроны с мели стащить, изголодаются драгуны, кониной обожрутся!

Василий Горох перекрестился, добавил радостным и взволнованным голосом:

– И на сей раз наша взяла, братцы! Спасибо вам, мужики, за безмерную смелость, будем и дале непоколебимо ждать именного указу от матушки-государыни, а не от Сената! В том и есть наша вера в великом бунте этом!

– Ушел Хомяков, а надолго ли? – засомневался тогда Сидор Дмитриев. – Подойдут скорым сикурсом к нему еще полки, от Сената обещанные, поведут бой не только от перевоза, а и со всех сторон. Как тогда нам быть, атаманы? – Дмитриев говорил эти горькие, такие вещие, как оказалось потом, слова, а сам вертел в руках треуголку, пулей простреленную заодно с иконой – самую малость бы ниже взять гренадеру в прицеле, и не красоваться бы старому петровскому гвардейцу роскошными прокуренными усами…

– Боялся, что уедете и не догоню, – запыхавшись, прибежал Панфил, протянул Дмитриеву добрую связку подрумяненных калачей, от которых пахло горячим хлебом и мятой. Старик растрогался до слез, проворно сунул калачи в пустую торбу, прикрыл сверху рваной одежонкой. Один калач легко разломил надвое, торкнул легонько в спину сгорбленную жену, сунул ей в морщинистую ладонь теплый белый кусок.

– Подкрепись, родимая, – ласково сказал он и упрятал вторую половину калача за отворот мундира. – Съем в дороге, когда драгуны сядут в седла. Спаси вас бог, детушки! Доведется как в Оренбурге быть, за труд не сочтите навестить горемычных изгнанников. Боле ведь никого из знакомцев не встретить мне теперь. Чу, бегите, родимые! Старшой драгун из лавки уже вывалился с покупками. Наорет на вас, ежели рядом увидит, а то и плетью стеганет! А ты знай, Илья: невиданное мужество выказали ромодановцы, под бомбами и пулями стояли неколебимо. Сломили солдатские пушки тело мужицкое, а души привести в покорность Демидову никому не под силу. Даже императорскому Сенату! Ништо, Христово Воскресение народ не один раз в жизни празднует. Возрадуются еще, чаю в душе своей, мужики в иной час, в иную годину.

Илейка нехотя, оглядываясь на драгун, отошел от телеги с горьким чувством досады – думал порасспросить Дмитриева доподлинно о последних днях ромодановской вольницы. Быть может, кому из атаманов бог дал случай уйти от топора и петли? Но молчаливые, изнуренные долгой ездой верхом да на солнцепеке драгуны снова влезли в седла, обоз с кандальными, скрипя пересохшими несмазанными осями, потянулся улочкой вверх по волжскому склону, выбираясь на просторный Оренбургский тракт.

У поворота близ земляной крепости отставной солдат в последний раз снял с облыселой головы простреленный треух, помахал отрокам. Илейка не сдержал в себе горькой печали:

– Вот, на краткий миг только и довелось повидать одного из ромодановских бунтарей в живых. Прочим плаха да виселица уготованы по приговору сената… – И благодарно сжал руку Панфила.

Панфил тут же отозвался неожиданным известием:

– Послушай-ка, Илья! Недели за три до вашего с моим батюшкой приезда из Яицкого городка прогнали через город большую толпу кандальных. А пред тем ночью за рекой Самарой, где кандальные заночевали, учинилась изрядная пальба. От конвойных солдат прознали горожане, что бежал один из вожаков бунтовавших крестьян, ушел, дескать, дикими приречными зарослями. Здешнее воинское начальство наказывало строго-настрого самарским казакам, что ежели объявится где на дальних хуторах человек волосом темен и с порченой шеей, а по имени будет Михаила Рыбка, то хватать его и тащить в провинциальную контору. А из конторы препроводят его к заводчику Демидову в каторжные подземные работы пожизненно.