* * *

Илейка, разбуженный чуть свет, успел наносить на кухню дров, выгреб из печи золу и отнес ее под волжский обрыв, потом таскал без коромысла колодезную воду через двор по две бадьи, наполнял кадь, чтобы кухарке хватило на весь день.

Данила вышел на крыльцо, зажмурил глаза и через расстегнутую рубаху почесал волосатую грудь. Весело стукнули ставни распахнутого окна – из-под карниза с писком выпорхнули напуганные воробьи, послышался грудной, мягкий со сна голос хозяйки:

– Красота какая, Данилушка! И свежесть!

Поднявшись в сенцы, Илейка уже за спиной услышал приглушенный бас хозяина:

– Видишь же, Дарьюшка, не ленная в нем натура, но истинно российская, с потребностью к полезной работе. С годами из него добрый мне помощник будет, зря хлеба лишнего не съест.

Темное зеркало воды в кади поднялось до самого верха, Илейка одну бадейку поставил на лавку рядом.

«С годами невесть где меня судьба носить будет, – подумал он и тяжело опустился пообок прохладной кади, подул на горячие от дужек ладони. – Сыскать бы где заветную сон-траву да заранее узнать, какова тебе судьба на роду писана…»

После завтрака Илейка вновь был отпущен – выходной день давался ему на отдых от хозяйских хлопот – побегать по городу с младшим из Рукавкиных.

– Нынче непременно поднимемся на звонницу, – пообещал Панфил. – С нее весь город виден.

Миновали просторный дом с бравым привратником в мундире – сама строгость: это городской магистрат на краю рыночной площади, пообок с богадельней, – и вышли к рынку.

Рынок кишел телегами, конями, людьми и бродячими собаками. Посадские женки, с утра не истратив силы на домашние дела, отчаянно торговались с крестьянами засамарских деревень из-за муки, живой птицы, принюхивались к стерляди, к сазанам и белой рыбице – свежа ли? Охотно брали яицких осетров, с трудом уволакивали на себе, если не было под рукой доброхотных помощников донести покупку до дома и получить за то медную копейку.

В сопровождении нетерпеливого Панфила Илейка с трудом протиснулся в самую большую в торговом ряду лавку купца Кандамаева. Долго ждал, пока рослый и степенный приказчик Родион Михайлов освободится, и спросил:

– Нет ли нынче в Самаре купцов из сибирских земель?

Родион осторожно положил тяжелый аршин на прилавок, уперся в него ладонями и вскинул на отрока карие глаза под широкими светлыми бровями. Когда осмотрел Илейку с головы до ног, обутых в новые лапти, толстые губы раздвинулись в насмешливой улыбке:

– А велика ли у тебя мошна на тех сибирских купцов?

Илейка, поглядывая на недоумевающего Панфила, тут же присочинил оправдание своего расспроса:

– Сирота я. Отцов брат в рекруты забран, давно уже. Извещал в свое время родителя моего, что отслужил срок и где-то теперь на большой реке Катуни в посаде проживает. С кем бы дойти в те земли да сыскать – свой ведь, не чужого рода. А я бы за лошадьми в дороге присматривал…

Родион Михайлов покомкал бородку в толстых пальцах, пояснил, что самарские купцы дальше Яицкого городка, Оренбурга да башкирских земель ходить пока не отваживаются.

– Поспрошай-ка ты, братец, у Аиса Илькина в соседней лавке. Он не единожды бывал с караванами в Оренбурге, может, что и прослышал от сибирских купчишек. А в Самару они не заявляются, у здешнего обывателя мала казна для их товаров.

Когда старенький татарин-работник позвал отлучившегося на время хозяина, перед отроком появился бойкий черноглазый купец со смешной, торчащей вперед бородкой. На полнощеком лице сияла задорная улыбка, словно человек этот в жизни своей не видел никаких печалей и невзгод.

– Какой такой купца в мой лавка пришел? Ты, да? – И он, смешно склонив голову к правому плечу, посмотрел на Илейку, словно на невиданную диковинку. Панфил давно уже выскочил за дверь – запах кислых кож в лавке татарина был невыносимым.

Илейка коротко пересказал, зачем ему надо отыскать сибирских купцов.

– Да-да, мой ходил в Оренбурха, много раза ходил! Уй, как много купцам собирался в том городе! Наша, татарина, ваша, уруса, башкир, кригизцам, бухарский купца, однако, тоже приходил.

– А из Сибири? – напомнил Илейка.

– Был! Также был и сибирский купца. Уй, какой мягкий меха привозил! Кедровый ореха привозил, медвежий шкура привозил!

«Ежели в Самаре знающий человек не сыщется, отпрошусь у Данилы Рукавкина в Оренбург, – твердо решил Илейка. – Одному не дойти в ту даль, а с караваном куда сподручнее. Там и Катунь где-то рядом, как на путнике помечено…»

– Веди к своему знакомцу, – засмеялся Илейка, когда увидел возле лавки взгрустнувшего Панфила. – На звоннице воздух, должно, чище, кислыми кожами не воняет.

До церкви надо было пройти рыночной площадью. Отроки сумели протиснуться почти до середины, как вдруг дорогу загородили два воза, сцепившиеся осями, так что и другим не проехать. Возницы, не страшась Божьего лика над входом в святую обитель, распалили себя бранью и уже посунулись было друг к другу, закатывая рукава однорядок, но сбежались мужики от других телег, растащили сквернословов, а потом и их возы.

Панфил сторговал у прижимистого сухорукого мужика три крупных красных яблока, одним угостил Илейку, другое стал грызть сам, откусывая большими долями. Продрались мимо овощного ряда, где пахло приправами к соленостям, в избытке выставлено зеленого лука, малосольных огурцов в кадках, красного перца. Здесь же обывательские жёнки предлагали готовую пряжу, вязанные из шерсти чулки – зима ведь не за горами, – варежки. Чуть поодаль две сморщенные темнолицые калмычки торговали тулупами из разноцветных овчин, в глазах недоверие и настороженность – не обманули бы хитрые урусы!

Важно, зобастой гусыней, прошествовала через рынок купчиха с густо наведенным румянцем на щеках. Следом за ней просеменил остроносый рябой малый, увешанный коробками и свертками. Под левой рукой у него чудом держался завернутый в белую холстину хвостом вперед живой еще сом.

Мимо толпы нищих на паперти отроки шмыгнули в раскрытую дверь деревянного храма, по тесной и крутой лестнице, в полутьме и прохладе, поднялись на продуваемую ветрами колокольню. Услышав за спиной громкий говор Панфила, от окна в сторону Волги шагнул им навстречу звонарь Прошка, сутулый, будто одинокое дерево, ветрами согнутое на открытом холме. И совершенно лысый, как церковный колокол. Поверх заношенной алой рубахи накинут пыльный старенький зипун.

– Вона-а кто ко мне в гости пожаловал! – прокричал Прошка, раздвигая торчащие в стороны усы в дружеской улыбке. – Панфил – сын купеческий! А привел кого?

– Это Илья, – прокричал в ухо звонарю Панфил. – Отец мой Данила с Яика его привез. Выкупил у киргиз-кайсаков. Теперь у нас жить будет. На город поглядеть сверху пришли.

– А что же, за погляд денег не берем, – разрешил Прошка, принимая от Панфила большое красное яблоко.

Город с колокольни виден весь – дугой вытянулся он от реки Самары по волжскому берегу до густой дубравы за оврагами. У дальней отсюда пристани теснились несколько груженных солью барж, а на них неутомимыми лесными муравьями копошились люди, вытаскивая мешки на берег и складывая в ровные штабеля.