– Это мой меньшой сын Панфил. Видишь, Илья, каков столичный франт? Сапоги на нем в рант, ученый педант, а в Самаре – собачий комендант, – и засмеялся негромко. Данила гордился перед прочими самарцами тем, что оба сына учатся в столице. С горечью вспомнил, как, по рассказам отца, царь Петр в свое время запросил самарское купечество, нет ли у кого желания послать сынов за границу учиться ремеслу и наукам, на что самарские торговые мужики единодушно отписались, что таковых нет и желающих не имеется. Теперь иное время начинается.

– Входи, Илья, что же ты встал перед открытыми воротами, – пригласил Данила. Панфил протянул для знакомства исцарапанную свежими рубцами руку, сказал:

– Маменька распорядилась изготовить с дороги баню. А как отмоетесь, так и за стол велено звать. Аз, грешный, люблю сытно поесть, да много бегаю, оттого и тощ, не в коня корм выходит. А ты сытно любишь питаться? Так, чтоб пузо звенело?

Илейка ответил, что не только сытно, а и вовсе полуголодным довелось бьггь последние дни.

Панфил доверительно заглянул Илейке в глаза, участливо поинтересовался:

– А страшно тебе было у кайсаков в плену? Расскажешь потом мне, как одни останемся?

Вечером, уже засыпая – ему отвели место в чисто прибранном чулане около кухни, – вдруг услышал, как наверху, в комнате братьев, со стуком распахнулась дверь и сердитый голос Алексея прокатился по коридору и по лестнице:

– Парамо-он! Запри дьявольскую кошку в погреб, чтоб не орала! Спать не дает.

Послышались тяжелые шаркающие шаги старого и неуклюжего работника Парамона, его ворчливое полусонное бормотание:

– Эка, приехало наше громыхало. Попробуй сам гоняться впотьмах за этой чертовой кошкой… Кыс-кыс-кыс!

Что-то с грохотом опрокинулось на пол и покатилось. Отчаянно вякнула придавленная кошка, удовлетворенно крякнул Парамон, а потом долго слышны были по коридору его неспешные шаркающие шаги в сторону пристроя с погребом.

В скотном сарае сумрачно и парко. Илейка изрядно уже притомился и потому всем телом налегал на вилы, вгоняя их в теплый с ночи навоз. Поднатужился, поднял. Еще две-три ходки на дальнюю часть подворья, и конец работе. После завтрака они с Панфилом идут в город – нынче воскресный день.

– Город посмотреть – одно дело, – шептал Илейка, подгребая в угол мелкий навоз. – Да не велик резон мне долго в Самаре засиживаться. Дальше идти надобно. Вот если бы встретить кого…

Со стороны крыльца в открытую дверь сарая долетел звонкий зов Панфила:

– Илья-а! Завтракать кличут!

Через час Панфил, уже переодетый в повседневный серый кафтан, едва не силой тащил Илейку из-за стола, а тот все не мог насытиться рыбой, жаренной с луком на подсолнечном масле.

– Идем, право же, будет тебе квасом наливаться – пузо лопнет! – смеялся Панфил и корчил Илейке рожицы, когда суровый Данила не видел его проказ. Хозяева вышли из кухни, и только после этого Илейка шепотом попросил:

– Панфил, дозволь свой остаток хлеба и рыбьи кости собаке вынести во двор…

– И ты собак любишь?

– Прежде не возился с ними. По бедности нашей стеречь добра не накопили. А к этому бездомному псу жалость в сердце пробудилась.

Панфил разрешил и, пока Илейка кормил собаку, терпеливо ждал у раскрытой калитки. Илейка несколько раз погладил пса по широкому лбу, взъерошил густую шерсть на загривке, чесанул за твердым ухом. Пес от ласки не уклонился. От него пахло дорожной пылью и измятой полынью, он пригибал голову и косился вверх, где над амбаром с тяжелым надрывным криком – ни дать ни взять сварливые и неуемные посадские женки, – дрались вороны, взлетая и садясь снова на конек шатровой крыши.

– Бежим! – не утерпел и сорвался с места Панфил. – У питейного дома нынче страх сколько бурлацких ярыжек соберется. Вот потехи-то будет!

Нещадно пыля, побежали по улице в сторону самарского моста. Навстречу с луговой стороны проскрипело несколько перегруженных рыдванов со свежим сеном. Казалось, что высокие и основательно нагруженные рыдваны с торчащими наверху гнетами вот-вот опрокинутся: улица, как и весь застроенный деревянными домами город, имела уклон от земляной крепости к прохладному волжскому берегу, заваленному всяким мусором и печной золой.

Небольшая площадь против каменной белой церкви со всех сторон стиснута купеческими лавками.

– Это Верхний рынок, – пояснил Панфил, приостановив бег. – А вон то строение, сбоку площади, с маленькими оконцами, это богадельня. Состоит на доброхотном подаянии убогим и калекам. И наш батюшка вносит лепту, когда с удачных торгов возвращается. А приживальцы Богу за это молятся, чтоб удача ему была.

На длинной деревянной некрашеной скамье, будто вороны в лютый зимний день, тесно прижавшись друг к другу, под срубовой стеной сидели немощные старушки в черных платках.

Напротив них, в пяти шагах, стоял монах-горбун, согнувшись едва ли не вдвое и облокотясь о суковатую палку. Горб вздымался почти наравне с пригнутой головой. На седых волосах чудом держался и не падал затасканный клобук из грубого черного сукна. Длинная до земли ряса хранила на себе следы зубов едва ли не всех самарских собак. Монах что-то веселое говорил черным старушкам. Старушки робко смеялись, опасались опорочить весельем свое убожество.

Илейка испугался черного изможденного лица монаха и попятился, ему вдруг почудилось, что чернец сейчас подойдет к нему и возьмет за руку, допытываясь о сокровенном, и при этом будет строго смотреть в глаза.

За несколькими обывательскими домами, около питейного дома, собралась толпа праздношатающихся самарцев. Оттуда вперемешку с пьяной песней доносились неясные выкрики и грубый мужской смех.

Отроки побежали узнать, что случилось. Перед кабаком, в нелепом одеянии из грубой рогожи вместо рубахи и штанов, лежал русоволосый бородатый детина. Голые пыльные ступни изредка шевелились, словно бурлак натруженно шел по зыбкому приречному песку. В кровь исцарапанные загорелые руки разбросаны, в пальцах вместо пропитых денег зажато по горсти никчемного дорожного праха.

Над пьяным в рогоже, делая беспрестанно шаг то вперед, то назад, качался высокий и голый по пояс мужик с красными непроходящими рубцами на плечах – следами беспощадной бурлацкой лямки. На черной от загара шее болтался белый оловянный крестик с округлыми уголками – как утренний туман ненадежно укрывает землю от жаркого солнца, так и этот святой крест мало помогает сдерживать порочные наклонности разудалой бурлацкой души.

Бурлак попытался было поднять товарища, да не смог – хмелем размягченные ноги отнесли его в сторону, и он вновь закачался, расставя руки в стороны и прицеливаясь, словно петух к бобовому зерну.

– Вот так Евтихий – человек тихий! Стоило всю Россию исходить, чтоб в Самаре пропиться до гуньки кабацкой, – сказал кто-то за спиной Илейки.

Два бурлака в белых домотканых рубахах без опоясок подхватили Евтихия и босыми, недвижно вытянутыми ногами бороздя пыль, потащили вверх по Большой улице к судовой пристани. Толпу привлек звук гуслей – под окнами кабака присел слепой высокий старик с длинными беложелтыми волосами, подвязанными черной тесьмой. Ровный шрам сабельного удара начинался чуть выше правого уха, шел через всю щеку и терялся в мягкой и белой, будто из лебяжьего пуха, бороде.