Данила был одет уже по-дорожному. Хозяйка обняла его и приникла головой к плечу. Тихо напутствовала:

– Езжай счастливо. Да возвращайся скорее, медведушко ты мой лохматый, – шутя растрепала причесанную бороду мужа. – Ишь какой непролазной бородой зарос.

Данила тихо рассмеялся на сдержанную ласку жены:

– Да уж не голобородый Гришка Отрепьев!..

– Помилуй бог, разве я в укор твоей бороде сказала? Ждать буду и скучать ежечасно. – Дарья отстранилась от мужа, сдержанно улыбаясь, не спешила отпускать Данилу. И все-таки пора ехать…

Увидев на крыльце Илейку, Данила крикнув ему через раскрытое окно:

– Ну что же ты мешкаешь? Собирайся живо! Поедем смотреть азиатцев, от которых я тебя «выкупил».

Молоденьким петушком, выпущенным поутру из темного курятника, Илейка запрыгал по сенцам в свою каморку захватить немудреное богатство: торбу, кафтан, подарок хозяйки после рассказа Панфила, как Илейка вынудил его первым выбираться из ямы, а сам в ней остался выжидать. Кафтан этот совсем еще недавно носил старший сын Данилы, но выглядел он почти как новый: Алексей бережлив к вещам, не гонял, как младший брат, по оврагам.

Проверяя, на месте ли путник, потрогал рубаху на груди.

«Вдруг сыщется в том Оренбурге след какой, а то и попутчик добрый? – подумал он, укладывая кафтан в торбу. – Откланяюсь тогда сердечному купцу за хлеб-соль да и пошагаю с тем верным побродимом, как дедушка Капитон завещал. Приведу из Беловодья на Русь богатырские заставы, поквитаемся тогда с Демидовым и царскими драгунами…»

Проверил, не оставил ли огниво, и, выйдя на крыльцо, невольно глянул в сторону улицы и словно закаменел.

Во двор неспешно входил страшный монах-горбун, уверенно постукивая посохом по дощатым мосткам. За монахом, в некоторой робости, шли знакомые уже Илейке бурлак Евтихий и слепой певец с гуслями, которые висели у него через плечо за спиной.

Данила поспешил встретить нежданного гостя и принял от него благословение.

– Возьми нас в попутчики до Оренбурга, сын мой Данилушка. Не почти за тяжесть наши нищебродские торбы.

– Садитесь на любой воз, святой отец Киприан, – радушно пригласил Данила, и к работнику: – Герасим, подсоби отцу Киприану и старцу Вавиле.

Монах предостерегающим жестом остановил Герасима, который хотел было поддержать его под руки:

– Спаси бог, сын мой. Позволь только присесть на воз, а ноги я и сам подберу…

Данила негромко рассмеялся. Подошли Евтихий и гусляр, молча поклонились Рукавкину. Евтихий бережно подсадил монаха на воз, где править лошадьми досталось Илейке. Гусляра поместили к Герасиму, а Евтихий отказался сесть, снял котомку и отдал отцу Киприану.

В Троицкой церкви отслужили молебен, и под звон колоколов караван двинулся от соборной площади мимо земляной крепости на Оренбургскую дорогу. Около кузнечного ряда, последний раз обдуваемые дымом самарских кузниц и ближних обывательских домов, остановились проститься. Чуть поодаль группа татар провожала своего единоверца Аиса Илькина. Караванщики дружно сняли шапки, раскланялись на кресты собора, отбили земные поклоны.

– С богом, братцы! В дорогу. – Данила Рукавкин легко вскочил на карего коня и, подбоченясь, поехал впереди каравана. Он размеренно покачивался в седле в такт конскому шагу и улыбался – первые невесомые нити тенет цеплялись за голову высокого Родиона Михайлова, и тот яростно тер широкой ладонью по лицу, избавляясь от липкой, щекочущей веки паутины.

Минули уже первые михайловские заморозки, и на загородных дачах самарские казаки убирали лук, чистили ульи – был конец первой недели бабьего лета.

Отъехали от города верст десять по высокому сухому нагорью с пролесками и лугами, имея справа в постоянном обозрении реку Самару, заросшую по берегам золотолистыми ивами и непролазным красноталом. Слева от дороги открылось длинное, в полверсты, озеро. Над озером неспешно кружилась горластая гусиная стая, сватаживаясь перед отлетом.

Илейка, подпрыгивая вместе с возом на жестких ухабах, с непонятной грустью следил за Иргизом, который гонялся за жирными сусликами, иногда пропадая совсем из виду в высоких зарослях полыни. Полынь давно отзеленела и, вся в желтых метелках, стояла недвижно в ожидании скорых нещадных метелей.

Словно завораживаемый взглядом в спину, Илейка несколько раз оборачивался: монах, как черный нахохлившийся сыч, топорщился на горе тюков. Когда их взгляды встретились, отец Киприан вдруг смешно дернул бородой, словно бодливый козел, вызывая соперника испробовать силу удара острыми рогами, потом озорно подмигнул. Голубые глаза монаха улыбались.

«А он не страшный вовсе… как почудилось мне попервости, – подумал Илейка и ответил такой же, немного растерянной улыбкой. – Вот бы узнать, про что говорил он с отцом Зосимой?»

– Едем, блудный отрок? – неожиданно заговорил монах.

«Отколь ведомо ему, что я не самарец, а приблудный?» – поразился Илейка еще больше.

– Едем, святой отец, – словно эхо, отозвался Илейка. Впереди неистовым лаем зашелся Иргиз – он загнал очередного суслика в нору и лапами разгребал горку желтого грунта у входа в чужое глубокое жилище.

На высоком увале, который круто обрывался к реке Самаре, открылось большое село – пригород Алексеевский. Здесь жили самарские казаки, отставные солдаты, ремесленный люд и пахотные крестьяне, посаженные на здешние земли.

Обозные кони гнули блестевшие от пота шеи, с трудом вытягивая груженые возы в крутую гору. Размахивали кнутами погонщики, кричали, понукая коней. Въехали в село. Слева темнело озеро с глинистыми истоптанными берегами. Три бурые коровы, лениво, разомлев от теплого солнца, цедили мутную воду. От озера тянуло непривычным тошнотворным запахом, схожим с запахом ладана.

– Рыба в озере водится ли, раб божий? – басом прогудел за Илейкиной спиной отец Киприан, адресуясь к бородатому колченогому мужику в стареньких лаптях на босу ногу: в лапти была подстелена солома, которая пучками выбилась из неприхотливой обувки в разные стороны.

«Раб божий» длинным ивовым прутом через рубаху так же лениво чесал спину и терпеливо ждал, когда коровы напьются. Услышав обращенные к нему слова, живо повернулся, с удивлением посмотрел вверх на проезжающий караван и на горбатого монаха поверх воза. Тут же поспешил снять с головы высокую потрепанную и с прорехой мурмолку – в иных огородах краше на пугало надевают.

– Хошь и глупа рыба, ваше преподобие, да ищет воду получше энтой, – прокричал в ответ мужик и замер, не отрывая заломленную руку с прутом от сутулой спины.

– Ну, ин бог с ней, – изрек монах таким тоном, будто огорчился и передумал слезать с воза и ловить рыбу в вонючей воде Ладанского озера.

На ночлег остановились у знакомого Рукавкину купца Короткова. На его же подворье с высоким тесовым забором распрягли коней, задали им корм. К вечеру спустились к реке половить рыбы сетями хозяина. Сам он колдовал потом над ведерным чугуном, подбрасывал в костер дрова, деревянным уполовником мешал уху и пробовал на соль, смешно выпячивая при этом толстые губы и жмуря плутоватые глаза. Илейка невольно улыбнулся – купец напоминал старого усатого кота над кринкой сметаны, уверенного, что хозяйская ложка минет его лба. Данила, отец Киприан, Родион Михайлов и еще несколько человек из каравана сидели поблизости на расстеленном подранном рядне, терпеливо ждали, когда варево будет готово.