Но атаковать засевшую в овраге роту немцы не стали. Может, потому, что не видели в ней особой опасности. И то, как они разделались с двумя батальонами стрелкового полка, подтверждало это предположение. А может, какое-то время им, занятым ликвидацией более опасных вклинений, было не до роты старшего лейтенанта Нелюбина.

Полк начал переправу двумя батальонами. Третий, вместе со штабом, тыловыми и хозяйственными обозами уже грузился на плоты в плавнях на левом берегу, когда налетели самолёты.

Обежав овраг и убедившись в том, что для организации круговой обороны сделано всё, что можно сделать здесь, в этом овраге и в этих обстоятельствах, старший лейтенант Нелюбин вернулся на свой НП и вдруг вспомнил, что собирался написать письмо домой. Судя по поступавшим сводкам, северное крыло Западного фронта освободило Вязьму, Рославль, Ельню, Смоленск. А значит, и его родные Нелюбичи, возможно, тоже освобождены. Письмо домой он послал давно, ещё месяц назад, когда под Рославлем шли бои. Думал так: полежит его треугольник где-нибудь в мешке у почтальона, подождёт своего часа, а там, когда местность, указанную в адресе, окончательно очистят от немцев, письмо и пойдёт прямым и скорым ходом туда, куда надо. Но ответа не последовало. Рославль, как сообщили вскоре, освободили 25 сентября. Прошёл уже почти месяц, но из Нелюбичей никто ему не ответил. Может, угнали народ на запад? Тогда надо ждать. Кто-нибудь да появится. Прочитают и его весточку. И отпишут. Не свои, так соседи. Сообщат, что да как. Надо ждать… В полевой сумке у Нелюбина лежало письмо от Сашки Воронцова, от фронтового товарища. Не забыл старика Курсант, отписал на досуге. А он ему – всё никак. Нет, надо сесть и написать своему боевому другу и товарищу лейтенанту Воронцову.

Нелюбин сел под деревом, примостил на коленке полевую сумку, достал тетрадь и карандаш и начал писать письмо. Написалось оно быстро. В конце Кондратий Герасимович приписал такие строки:

«А если что со мной случится непредвиденное, вроде гибели на фронте борьбы с немецким фашизмом, то, прошу тебя, дорогой мой друг и однополчанин, навестить моих родных и всё им обо мне самое лучшее рассказать. О том же, что я не нашёл Авдея, никому ни словом не проговорись. Тела его мёртвого я не видел. Значит, живой. Если же он живой, расскажи ему, что я его искал. Пусть сынок знает, что я его не бросил. С фронтовым приветом – Кондратий Герасимович Нелюбин. Смерть немецким оккупантам! Да здравствует Красная Армия и наша Советская Родина!»

Последние слова он написал не только для военной цензуры, он так сейчас действительно чувствовал. Слова шли от души.

Быстро сложил листок в треугольник, надписал адрес и сунул письмо за голенище. И бойцы, и трофейщики, знают, где убитые хранят последние весточки, подумал он уже успокоенно.

До вечера немцы всё же провели несколько атак, стараясь выбить из оврага переправившихся через реку. Вначале кидали мины. Но уцелевшие деревья делали миномётный обстрел малоэффективным. Потом подвели полевую гаубицу и начали бить вдоль оврага 150-мм снарядами. Но и огонь тяжёлой гаубицы оказался, во-первых, слепым, а во-вторых, корректировщики-артиллеристы вскоре засекли её, передали точные координаты, и первым же залпом из-за реки гаубицу разнесло в клочья вместе с расчётом.

Спустя какое-то время, когда немцы затихли, прилетела пара Ил-2. «Горбатые» вынырнули откуда-то со стороны города. Видимо, там, на плацдарме штрафников, работала основная группа, а сюда, чтобы не оставлять без поддержки и Седьмую роту, направили пару. Их внимание сразу привлекла деревня и участок дороги от деревни к лесному массиву, где то и дело сновали грузовики. Вот этой дорогой и деревней и занялись штурмовики. Через несколько минут там всё горело и плавилось.

Бойцы, утром пережившие бомбёжку «лаптёжников», стиснув зубы, со злорадством следили за тем, как «горбатые» уходят на очередной вираж, как выбирают цель, ныряют к земле, едва не касаясь верхушек деревьев, и как следом за ними растут огненные вспышки и чёрные султаны взрывов.

– Молодцы, сталинские соколы! – кричал бронебойщик Овсянников. – Прощаю! Дайте им ещё! Всё прощаю! Дайте ещё, братки!

Письмо лежало за голенищем сапога. Старший лейтенант Нелюбин чувствовал его не только лодыжкой, но и всем своим существом. Теперь он был готов на всё и ничего не боялся. Он знал, что, если с ним произойдёт самое худшее, что случается с солдатом на войне, он не умрёт весь. Душа солдата на войне, пока он следует своему долгу и однажды принятой присяге, бессмертна, как и всё то, что он делает на войне, повинуясь чести и долгу. Как и слова и мысли, запечатлённые в наспех написанном письме. И всё это, что уже нельзя убить ничем, полетит за Днепр, за эту трудную солдатскую реку, чтобы отыскать тех, кто его помнит и любит и к кому он обратил свой последний зов и последнюю надежду.

Когда они встретились снова, Воронцов внимательно посмотрел ей в глаза и спросил:

– Анна Витальевна, скажите, Георгий Алексеевич здесь? – И, не дожидаясь ответа и видя, как вздрогнули её ресницы и как напряглись её плечи, сказал: – Мне нужно повидаться с ним. Это очень важно.

– Вы для этого приехали на хутор?

– Нет. Я не знал, что Георгий Алексеевич здесь. Вас навестил по просьбе Зины.

Некоторое время она стояла неподвижно, выпрямившись и выдерживая его взгляд. И сказала:

– Мой муж здесь. Но он не с ними. – Последнее «не с ними» она произнесла так, чтобы ему всё стало понятно.

Воронцов кивнул. Что ж, подумал он с облегчением, исходные определены.

Конечно, она всё поняла. И почему они здесь с Иванком вдвоём, и почему вооружены. Видимо, догадалась она, каким-то образом они напали на след группы Юнкерна. Иначе никак нельзя объяснить столь внезапный приезд, которого никто на хуторе не ждал. Да ещё на лошадях, хотя поклажи немного. Да ещё с винтовками. В таком снаряжении никто и никогда из Прудков к ним не приезжал. Что-то или кого-то искали в лесу, а к ним, на хутор, просто заехали. Воронцов передал посылку от Зинаиды.

– Но я должна знать, что вы, Александр, пришли с добрыми намерениями и зла здесь никому не причините. – Она твёрдо смотрела ему в глаза.

Взгляд женщины всегда завораживал Воронцова. Во взгляде женщины всегда было больше, чем в словах.

– Я пришёл сюда не как солдат, – ответил он.

– Хорошо. Идите в сторону кельи Нила. В келью не заходите. Стойте возле, пока оттуда не выйдут.

– Георгий Алексеевич знает, что я здесь?

– Знает. Я сказала. И о вас, и об Иванке. – Она помедлила немного. – Он тоже хотел повидаться с вами.

Воронцов ничего не ответил.

Так вот для кого монах ловил рыбу, вот для кого он держит нерет почти на середине озера. Рыба к холодам откочевывает от берегов на глубину.

Воронцов шёл по тропинке, которую знал так же, как знают все стёжки-дорожки родных мест. Вон камень выпирает из песчаной осыпи, он покрыт росой и прилипшими берёзовыми листьями. На нём любили сидеть Пелагеины сыновья. Особенно когда камень нагревало полуденное солнце, поднимаясь над соснами. Всем троим места не хватало. Сесть могли только двое, да и то – тесно прижавшись друг к другу. Старший, Прокопий, всегда уступал. На тёплый камень садились Федя и Колюшка. А он стоял рядом.