Я почувствовал, что у меня нет причин для удивления или потрясения. Государственная религия была именно такой: культом для широкой публики, с помощью которого можно умилостивить богов и укрепить общество, объединив его с помощью коллективного участия. По всему миру существовали и другие религии и загадочные культы. Время от времени, обычно во время кризиса, мы сверялись с «Книгами Сивилл», и иногда они повелевали нам привезти чужеземного бога, вместе с его культом и ритуалами. Но это происходило лишь после долгих обсуждений с понтификами, и сюда никогда не ввозилось выродившееся азиатское божество. В Риме были разрешены многие религии, при условии, что они благопристойны и не включают в себя запрещенные жертвоприношения или красочные увечья, как при поклонении Кибеле, когда мужчины в религиозном исступлении кастрируют себя и швыряют свои отрезанные гениталии в святилище богини. Нет, у меня по спине поползли мурашки не от природы этого праздника, а от того, что он был местным, а не каким-нибудь экзотическим, вывезенным с эгейского острова или из дальних пределов мира. Священная роща культа находилась не далее чем в часе ходьбы от Рима, и, вероятно, он отправлялся тут бессчетное множество веков. То была религия столь же древняя, сколь поклонение Юпитеру, на собственной земле Юпитера, но не известная огромной массе римского народа, не считая слухов, шепотом передававшихся среди простого люда.

И участие патрицианок… Это, по крайней мере, было не столь удивительно. Богатые, не отказывающие себе в удовольствиях, но закрытые от общественной жизни или любой значительной деятельности, они обычно скучали и всегда первыми подхватывали любую новую религиозную практику, появляющуюся в Риме. А три женщины, которых я узнал, были именно из тех, что стремятся поучаствовать в любом странном культе просто потому, что он достаточно возбуждающий и вырождающийся.

Одна женщина вырвалась из кружащих колец танцовщиц и встала рядом с костром, что-то крича. Она повторяла свой крик до тех пор, пока остальные не замедлили танец и, в конце концов, не замерли. Инструменты смолкли, и эта женщина нараспев произнесла что-то на языке, которого я не понимал, с модуляцией, какая бывает во время молитвы. Ее лицо так исказилось в экстатическом порыве, что я не сразу понял – это Фурия. Ее длинные волосы переплелись с густолиственными виноградными лозами, а на плечи у нее была наброшена освежеванная шкура недавно принесенной в жертву козы. Кровь так же обильно забрызгала ее тело, как недавно украшала мое. В руке она держала жезл с вырезанной на нем извивающейся змеей – один конец этого жезла заканчивался сосновой шишкой, другой – фаллосом.

Я увидел, как гадалка встала между костром и кольцом камней около полутора локтей в поперечнике. Наверное, это и был мундус, через который ведьмы общались с подземными богами.

Празднующие начали передавать друг другу чаши – древние сосуды были разукрашены в смутно знакомом мне стиле, и внезапно я вспомнил старый бронзовый поднос, на который Фурия швыряла свои разнообразные пророческие штуковины. Обильно потеющие, с дикими глазами, поклонницы этой религии как будто не замечали прохлады декабрьской ночи. Какой бы в их чашах ни находился настой, патрицианки поглощали его так же жадно, как и их деревенские сестры.

Мужчины не принимали в этом участия. Теперь я заметил на них, кроме гротескных масок, туго обмотанную вокруг талий ткань, словно призванную скрыть их принадлежность к мужскому полу, временно представив их скопцами ради этого женского ритуала.

Тут вперед вышла одна из крестьянок – она была старше Фурии, и на плечи у нее была наброшена леопардовая шкура, а на руках то ли нарисованы, то ли вытатуированы свернувшиеся кольцами змеи. В одной руке она держала привязь, ведя на ней молодого человека, на котором не было ничего, кроме гирлянды цветов. Этот хорошо сложенный, крепкий и красивый юноша имел идеальную кожу без шрамов и родинок, и я с беспокойством вспомнил быка, которого мы принесли в жертву нынче вечером. Если в юноше и имелся какой-то изъян, то это был его пустой взгляд. Он был то ли законченным фаталистом, то ли слабоумным, то ли его чем-то опоили.

Двое мужчин вышли вперед и схватили юношу за руки сзади. Они подвели его к краю мундуса и заставили встать на колени рядом с дырой, а Фурия протянула что-то женщине в пятнистой шкуре. То был нож, такой же архаичный, как и сам ритуал, почти такой же первобытный, как тела женщин, и даже древнее бронзового кинжала, который я использовал на своем столе в качестве пресс-папье. Рукоять ножа представляла собой потемневший от времени рог какой-то невиданной твари – наверняка такая не бродила по италийскому полуострову со времен аборигенов. Широкое, в форме листа лезвие, было сделано из кремня, края которого были сколотыми волнистыми гранями. Оно было красивым и безжалостно острым.

Я знал, что должен что-то предпринять, но меня парализовало чувство безнадежности. Это были не те женщины, которые с визгом разбежались бы при виде одного-единственного размахивающего кинжалом человека. А мужчины могли держать под рукой оружие. И если одурманенный юноша не собирался бежать, было бы верхом глупости пытаться его унести. Возможно, будь это маленький ребенок, я мог бы добавить к совершенным нынче ночью глупостям попытку спасти его. Мне хотелось бы так думать.

Фурия вытянула руки ладонями вниз над головой юноши и затянула медленную немелодичную песню. Остальные подхватили ее, все, кроме мужчин – те, держа руки перед глазами, медленно подались прочь от огня, во тьму под деревьями.

Песня кончилась. Теперь молодого человека держала только жрица постарше – ее левая рука вцепилась в его волосы. Он как будто полностью смирился с ожидающей его участью. Хотелось бы мне знать – жертвенного быка одурманивали? Фурия трижды хлопнула в ладоши и трижды выкрикнула имя, которое я даже не буду пытаться воспроизвести. Некоторые вещи нельзя записывать.

Кончиком своего жезла Фурия коснулась шеи юноши сбоку – и тут же вторая жрица вонзила кремневый нож в указанное место. Он вошел в тело несчастного легче, чем я мог бы вообразить, по самую роговую рукоять. Потом крестьянка вытащила нож, и у верующих вырвался общий глубокий вздох, когда яркая артериальная кровь фонтаном хлынула в мундус. Это произошло в зловещей тишине – я не слышал ни звука, никакого плеска на камни внизу. Может, дыра и вправду тянулась до самого подземного мира. А может, кто-то пил кровь так же быстро, как она лилась внутрь…

Казалось, кровь била из шеи юноши невозможно долгое время, пока его сердце не перестало биться и он не упал вперед, бледный и уже похожий на бесплотный дух. Тогда несколько женщин ринулись вперед, схватили труп и с какой-то противоестественной силой швырнули его в пылающий костер.

Я замерз и вспотел одновременно, и знал, что наверняка выгляжу таким же бледным, как и несчастная жертва. Я видел множество смертей, но сейчас было нечто совсем другое. Банальная поножовщина на улицах, поле боя и арена – там полностью отсутствует тот уникальный ужас, каким сопровождается человеческое жертвоприношение. Ярость, вспышка гнева и жестокость, даже хладнокровный расчет – ерунда в сравнении с убийством, в котором призывают участвовать богов.

Я был так ошеломлен происходившим у меня перед глазами, что забыл обращать внимание на то, что творится сзади, и чуть не потерял сознание, когда меня схватили за лодыжки. На одно безумное мгновение я подумал, что одно из подземных божеств, вызванное кровавым жертвоприношением, собирается утащить меня под землю. Тут меня схватили другие руки; я крутнулся, выхватил кинжал и сделал выпад. Лавровые листья захлестали меня по лицу, когда меня рванули вверх, и я услышал низкий мужской крик – мой клинок попал в цель. Потом обе мои руки зажали в борцовском блоке, и у меня выхватили кинжал.