Я подошел к низкому холму с густой рощей на вершине – и на пределе слышимости вроде бы уловил странные ритмичные звуки, похожие на стук маленьких барабанов, и, кажется, распевные человеческие голоса. Я подумал, что теперь самое подходящее время вернуться в Город, но вместо этого, избрав путь безрассудства и опасности, сделал глубокий вдох, шагнул с утоптанной тропы и пустился к лесистому холму.

Недавно вспаханная земля под моими сапогами была мягкой, и вскоре я заметил еще кое-что: рядом с обычными бороздами виднелось множество углублений. Я присел, чтобы посмотреть, что это такое, и лунный свет озарил цепочки следов, не считая моих, – они тянулись от тропы и сходились в одном месте на маленьком холме. Я выпрямился, проверил, легко ли вынимается из ножен кинжал, под рукой ли цестус, и зашагал туда.

У подножия холма звуки слышались гораздо яснее. Стук барабанов теперь смешивался с воплями флейт, а речитативы прерывались громкими, похоже, непроизвольными криками. Если это и были слова, то на незнакомом мне языке. Ритм музыки, примитивный и возбуждающий, затрагивал ту часть меня, что пряталась под оболочкой римской культуры, так же, как меня затронул вид стоящих камней.

Дойдя до края рощи, я увидел в ней слабый красноватый отблеск. Деревья здесь не были культурными, садовыми – никаких яблонь или олив не росло на этом священном участке. По большей части тут росли древние, узловатые дубы с грубой корой. Их стволы служили домом для сов, их корни – жилищем для змей. Сухие листья с резными краями слегка потрескивали под моими сапогами, как пергамент или рассыпавшиеся останки египетских мумий.

Я увидел, что на ветвях болтаются странные предметы, сделанные из перьев, ленточек и других материалов – каких именно, я мог только гадать. Эолова арфа[49] издавала тихие музыкальные звуки, еле слышные за шумом, раздававшимся в центре рощи.

Я прошел между деревьями, очень осторожно переставляя ноги, едва осмеливаясь дышать и напрягая зрение, чтобы разглядеть скрывающихся во мраке часовых. Испанцы всегда слишком ленивы, чтобы выставлять часовых, но италийские ведьмы могли быть более осторожны. Мне вспомнились слова Ургула: на священной земле ведьм есть мундус. Такие входы в подземный мир редки и необычайно почитаемы, потому что через них мы общаемся с мертвыми и с обитающими внизу богами. Один мундус имелся в Риме, а остальные были разбросаны по нашему полуострову. О здешнем я никогда не слышал.

Я начал различать тени, словно между мной и источником света двигались люди. Теперь я шел еще осторожнее, от дерева к дереву, пытаясь подобраться ближе, но при этом остаться незамеченным. Я видел, что приближаюсь к поляне и что поляна эта полна людей – кружащихся, танцующих, хлопающих в ладоши, напевающих в ритм со свирелью и барабаном. Деревья начали редеть, но я увидел густую группу лавров на самом краю поляны между двумя дубами и стал пробираться туда.

Я скользил от дерева к дереву, и мои нервы были на пределе, хотя празднующие в своем исступлении как будто не обращали ни малейшего внимания на то, что происходит за пределами поляны. Я не мог как следует рассмотреть их, лишь время от времени мельком видел светлые тела, но доносившиеся до меня голоса, вроде, были по большей части женскими.

Возле группы лавров я присел на корточки. Я находился в нескольких шагах от поляны, но ветки и зелень кустов были настолько густыми, что мне удавалось рассмотреть немногое. Тогда я лег плашмя и пополз вперед. Оружие больно впилось мне в живот, но это беспокоило меня меньше всего. Люди совершали свои ритуалы в отдаленном тайном месте именно потому, что не желали, чтобы за ними наблюдали глаза непосвященных. Они наказали бы любого, кто подсмотрел бы за ними. Мне вспомнились истории о менадах, диких поклонницах Диониса, которые имели обыкновение разрывать на куски и пожирать любого мужчину, имевшего несчастье наткнуться на их лесные ритуалы. А эти празднующие, кем бы они ни были, похоже, впали в исступление менад.

Когда перед моими глазами осталась лишь последняя низко нависшая ветка, я очень осторожно отвел ее в сторону и впервые ясно увидел тех, кто веселился на поляне.

Посреди нее горел большой костер, взметая высоко в черное ночное небо пламя и искры. Кроме пылающих стволов и связок хвороста я увидел в центре огня то, что, надеюсь, было жертвенными животными, и уловил в воздухе тяжелый запах горящего мяса. Но не костер и его жертвы приковали мое внимание. А женщины.

Единственные мужчины, которых я тут увидел, играли на инструментах и, в отличие от женщин, носили маски, полностью скрывавшие их лица. Все прочие были женщинами: их было около сотни, и танцевали они с безумной страстью. Ни одна не оделась как следует, хотя многие накинули небольшие звериные шкуры, и все в изобилии украсились венками и гирляндами. Никаких детей – младшая из присутствующих, по меньшей мере, достигла брачного возраста. Было тут и несколько старых ведьм, но бо́льшую часть составляли женщины в расцвете лет. Однако самым большим потрясением для меня стало то, что не все здесь были крестьянками.

Когда мимо меня промелькнула первая патрицианка, я подумал, что меня подводит зрение. Потом я начал различать все больше таких женщин. Некоторые могли происходить из благородных плебейских семейств, но нескольких я узнал, и все они были из древних патрицианских фамилий. Первой закружилась перед моими глазами Фауста Корнелия, дочь Суллы, помолвленная с моим другом Милоном. Потом я увидел Фульвию – похоже, здесь она чувствовала себя в своей стихии. И, как я мог бы догадаться, здесь была Клодия, ухитрявшаяся выглядеть спокойной и томной даже посреди такого празднества.

Контраст между госпожами-патрицианками и крестьянскими женщинами оказался намного больше, чем я мог бы себе вообразить. И то, что они сняли одежду, не стерло различий, а сделало их еще более яркими. Крестьянки распустили волосы, чтобы те дико развевались во время танца. Даже самая белокожая из них была смуглее благородных женщин, а их руки и лица были еще темнее тел из-за долгого пребывания на солнце. Их руки и ноги покрывал легкий пушок, а под мышками и между ног у них росли густые волосы.

Сложные прически патрицианок оставались в порядке даже во время самых диких кружений, а кожа, которую они всю жизнь прикрывали от солнца, белела ярче жемчуга. Кроме того, они накрасились дорогой косметикой. По сравнению с большинством крестьянок, широкобедрыми и коренастыми, патрицианки были тонкими и стройными. Но больше всего ошеломляло то, что у них начисто отсутствовали волосы, не считая волос на голове – их удаляли щипчиками, воском и пемзой. Рядом с пылкими сельскими ведьмами с их полуживотными повадками римские Цирцеи выглядели, как полированные статуи из паросского мрамора.

Не прижимайся я так крепко к земле, у меня отвисла бы челюсть. Танцующие передо мной женщины казались представителями разных видов: не похожие друг на друга, как кони не похожи на оленей, связанные лишь увлечением этим разнузданным празднеством. Что сказала мне Клодия всего лишь прошлой ночью? «Я участвую в религиозных обрядах, не разрешенных государством…» Она явно преуменьшала положение дел.