Конечно же, в книге Зиновьева есть доля гротескных преувеличений. Ведь ни одна страна, которой удалось запустить человека в космос, не может целиком полагаться на принятие желаемого за действительное и парализующее недоверие. Но все равно было бы несправедливо отбрасывать его теорию на этом основании, потому что выстраиваемый им мир слишком последователен, чтобы быть только плодом воображения. Разумеется, это искаженный образ советской системы – и все же сохраняющий главные топологические черты, подобно растягиваемому, но не рвущемуся куску резины. В частности, я полагаю, что каузальные свидетельства, которые можно собрать – какие-либо иные свидетельства найти сложно, – подтверждают, что советские лидеры были в не меньшей степени, чем их граждане, заложниками данной системы. В какой-то мере к Советской России приложима классическая характеристика царизма как автократии, смягченной неэффективностью. Можно принять многое из этого и в то же время скептически отнестись к утверждению Зиновьева о том, что граждане не меньше, чем их правители, несут ответственность – моральную и каузальную – за систему. По его мнению, создание советского человека – скорее пассивное, чем активное отрицание рациональности и человечности, – было столь успешным, что система могла бы сохраняться практически вечно благодаря способности гасить любые искры реформы в океане посредственности[207]. На это я хотел бы возразить, что общественные системы гораздо податливей, чем образующие их индивиды, и великие перемены происходят, как только снимается крышка. Быть может, даже стоит надеяться на стихийное движение в сторону свободы.

В современных демократических обществах мы также порой наблюдаем бессилие власть имущих, хотя и по совершенно иным причинам. Для выявления механизма сначала рассмотрим замечание Токвиля касательно воинской повинности: «Правительство может делать почти все, что хочет, лишь бы его решения были разом обращены ко всему населению; сопротивление ему обычно вызывается не бременем обязанностей, а неравномерностью их распределения».[208]. Иными словами, в демократических обществах мы наблюдаем перебои в работе максимы «Qui peut le plus, peut le moins» [Кто может большое, может и малое], поскольку правительство способно создать трудности для всего населения, не имея власти создать их для определенного подмножества граждан[209]. Идея в том, что сопротивление побуждается не состоянием, в котором находятся граждане, а казуальным процессом, из которого оно происходит. Социальное и экономическое неравенство, создаваемое игрой безличных рыночных сил, куда приемлемей, нежели неравенство, явно вызванное государственной дискриминацией. Искусственные трудности можно терпеть, если они ложатся на всех, а не только на какое-то меньшинство – даже если нет смысла в том, чтобы от них страдал кто-либо кроме него. Демократическому правительству легче сойдет с рук замораживание заработных плат и цен, чем более эффективные дискриминационные меры. Социальные льготы порой абсурдным образом размываются, поскольку предоставляются всем сразу, а не кому-либо в отдельности. Перераспределение куда проще осуществляется в периоды экономического роста, когда различия в росте заработной платы отчасти сглаживаются тем, что прибавку получают все. Поэтому правительства наловчились изобретать меры, первые последствия которых ударяют по всем в равной степени, но чистый результат распределяется одинаково. Образцовый случай – перераспределение дохода через равное увеличение номинальной заработной платы в инфляционной экономике с прогрессивным налогообложением. В той степени, в которой каузация остается неясной, изменения могут приписываться судьбе. Если в древних обществах правителям сходила с рук откровенная дискриминация, то это происходило не только потому, что у них было больше силы, но и потому, что от их поведения ожидали справедливости или рациональности не больше, чем от урагана, и оттого у подданных не возникало ресентимента[210].

Подведем итоги. Когда человек или группа, находящиеся у власти, пытаются вызвать некоторое желаемое состояние общества, они могут столкнуться с несколькими видами препятствий. Одни из них связаны с рассматриваемым состоянием, другие, как раз интересующие меня здесь, – с попытками его вызвать. Подданный может не оказывать сопротивления или даже быть не против возникновения состояния, но при этом возражать против попыток вызвать его намеренно. Также усилия по вызову данного состояния могут привести к обструкции среди подданных или канализировать их реакции таким образом, что эти попытки окажутся сорваны. В последнем случае встает вопрос, не могли ли власти предвосхитить реакции населения и приспособить их для своей цели. Предположим, если государство скажет своим агентам и населению, что его цель – вызвать состояние х, тогда воздействие этого заявления будет состоять в том, что f(x) и в самом деле возникнет. Могут существовать такие х*, для которых f(x*) = x*, то есть состояния, вызываемые по счастливой случайности, намеренно, а не рационально, но лишь при предположении, что функция реакции не будет функцией тождества. Тогда мы спросим, есть ли для данного x' такое х”, при котором f(x") = x'. Вполне возможно, что есть, но если причиной отличия функции реакции от функции тождества окажется недостаток надежной информации, тогда государство заведомо будет неспособно собрать информацию, требуемую для установления формы функции реакции. Если воспользоваться избитой аналогией, которая здесь, пожалуй, более уместна, чем в других контекстах, в данной ситуации срабатывает самый что ни на есть настоящий принцип неопределенности, который нельзя преодолеть, откорректировав воздействие заявления на состояние общества.

В этом разделе я буду обсуждать и критиковать определенный взгляд на политику, а именно теорию, согласно которой главная выгода или даже цель политической системы состоит в том воспитательном или ином полезном воздействии, которое она оказывает на участников. Сразу предупреждаю: политическое участие, я полагаю, благотворно для тех, кто участвует, по крайней мере если выбран правильный институциональный дизайн (I.5). Я возражаю против тезиса, что такие выгоды могут быть главным или даже единственным смыслом системы. Данный тезис превращает в главную цель политики то, что может быть лишь ее побочным продуктом. Действительно, политическая работа способна доставлять большое удовлетворение, но только при условии, что она определяется некой серьезной целью помимо получения удовлетворения. Если это условие не выполнено, мы остаемся с нарциссической теорией политики.