В своих замечаниях к выступлению Бенна Брайан Бэрри развивает довод, близкий к тому, что я выше выдвигал в отношении Ханны Арендт:

Мне в высшей степени симпатична такая характеристика, но я бы добавил: следует различать действия, совершаемые из самоуважения, и использование политических действий как средств его достижения. Вслед за Бенном я полагаю, что первые вызывают законную озабоченность; подобно Бэрри, если я правильно его понимаю, я считаю, что последние подразумевают постановку телеги впереди лошади. Кроме того, как и Бэрри, я считаю, что кампании за ядерное разоружение очень хорошо иллюстрируют форму «радикализма среднего класса»[235]. Кампании 1982 года были во многих отношениях исключением, поскольку они, вне всяких сомнений, оказали воздействие на общественное мнение и на политику. И все же один из лидеров кампаний дал наилучшую формулировку самоподрывного отношения к политике, которая мне когда-либо попадалась. В одном из интервью Э. П. Томпсона спросили: «А что если митинг на Трафальгарской площади ни к чему не приведет?» Ответ Томпсона (при условии, что он приведен целиком и дословно) был совершенно выдающимся:

Отсюда можно сделать только один вывод: если бы у чартистов спросили, не считают ли они, что все их усилия ни к чему не приведут, они бы ответили: «Разве это главное?» Но это нелепая идея. Самоуважение, как и самовыражение, самореализация и их товарищи, являются побочными продуктами по своей сути. Нет такой деятельности или kinesis, как «приобретение самоуважения», в том смысле, в котором можно сказать об «изучении французского», хотя другие виды деятельности, как, например, объединение в борьбе за общую цель, могут производить самоуважение в качестве побочного продукта[237].

Здесь мы имеем дело с той же путаницей, которая возникает, когда художники заявляют, что смысл настоящего произведения искусства в процессе, а не в результате; когда Эдуард Бернштейн заявлял, что, по его мнению, цель социализма – ничто, а движение – все[238]; или когда шахматист утверждает, будто играет не для того, чтобы выиграть, но ради изящества самой игры. Есть только изящные и неизящные способы победить; не существует изящного способа проиграть[239]. Если Джентльмены – те, кто играет ради игры, а Игроки – те, кто играет ради выигрыша, тогда нет ничего удивительного в том, что, когда сыновья Игроков превращаются в Джентльменов, наступает упадок, как показано в одной недавней интерпретации экономического развития Британии в конце XIX века[240]. Похоже на то, что Э. П. Томпсон – Джентльмен.

«Любой изъян или ошибка в этом предмете одежды намеренны и являются частью дизайна». Эта бирка на джинсовой куртке, которую я купил в Сан- Франциско несколько лет назад, резюмирует все интеллектуальные и моральные заблуждения, обсуждаемые в данной главе. Она воплощает в себе широко распространенную тенденцию искать смысл во всех явлениях, выражающую себя либо в том, что смысл находится, либо в том, что он создается. Если некое действие или некий план действий имеет хорошие последствия, появляется искушение считать, что они придают смысл, а следовательно, могут служить объяснением поведения. Можно также сформировать намерение вести себя так, чтобы получить указанные выгоды. Если же такие последствия являются по сути своей побочными продуктами, объяснение обычно не срабатывает, а намерение оказывается самоподрывным. Сначала я буду достаточно подробно обсуждать вопрос объяснения, а потом более кратко остановлюсь на моральных вопросах, которые уже изучались в деталях.

Вопрос объяснения – это частный случай более общей проблемы: когда мы имеем право объяснять явление с точки зрения его последствий? Такие объяснения носят очень распространенный характер, хотя и редко бывают обоснованными. Сначала я буду обсуждать дотеоретическую форму подобных объяснений, в которой они встраиваются в повседневную жизнь и восприятие. Затем я рассмотрю некоторые способы теоретической защиты таких объяснений, прежде чем перейти к более специфическому вопросу объяснения с точки зрения последствий, которые по сути своей являются побочными продуктами.

В повседневной жизни – в политике, в семье или на рабочем месте – мы все время сталкиваемся с подспудным допущением, что любое социальное или психологическое явление должно иметь смысл или значение, которое его объясняет: должна быть какая-то перспектива, в которой оно оказывается выгодным для кого-то или для чего-то – и эти выгоды также объясняет наличие самого явления. Такому образу мышления совершенно чужда идея, что в общественной жизни также могут присутствовать шум и ярость, незапланированные и случайные события, которые не имеют никакого смысла. И даже если сказку рассказывает идиот, всегда существует код, который, будучи найден, даст возможность ее расшифровать. Эта установка пронизывает недостаточно рефлексивные формы функционалистской социологии, некоторые образцы которой приводятся ниже. Оно поддерживается (или так мне, по крайней мере, кажется) повсеместным распространением психоаналитических понятий. Там, где смысл поведения не объясняется «латентной функцией», в качестве замены используется «бессознательное намерение». А если не помогает ни то ни другое, то всегда можно обратиться к теориям заговора. Я уже цитировал замечание Шелера о зависти, которая возникает, когда наша фактическая неспособность что-то получить объясняется как итог позитивных действий, направленных против нашего желания. Еще один пример, показывающий практическую важность такой установки, – сталинское понятие «объективного пособничества», самый последний пример которого представили хунвейбины во время «культурной революции» в Китае[241].