Вера написала:

«Как ты уже, конечно, знаешь, неделю назад я стала госпожой Василай. Никак не могу привыкнуть к своей новой фамилии.

Жаль, что ты не смогла приехать на нашу свадьбу…»

И задумалась: как написать о свадьбе, какой она вышла? Слишком веселой она никак не могла быть: война, и едва закончился траур по Мане… Но и не печальная, не строгая… И не суетливая, хотя гостей хватало.

Утро выдалось солнечным, и освещенное золотистыми лучами подвенечное платье казалось перламутровым. Сшитое по теперешней аскетической моде, оно не выглядело пышным, скорее навевало воспоминания об античной простоте. А фата чем-то напоминала персидскую накидку… Руки профессионалок неторопливо одевали и причесывали ее. Было время постоять у зеркала, оглядеть себя…

В церкви тоже — неспешная торжественность, протяжно струящееся пение, троекратные повторения. Изредка удавалось расслышать, как сзади тяжко вздыхает уставшая держать венец дружка — бывшая одноклассница Грушенька Анненская.

Только после венчания всех ожидал сюрприз: молодожены сели не в традиционную карету, а в новенький «Мерседес Гран-При» — открытый спортивный автомобиль, за руль которого самодовольно уселся сам жених, вернее, не жених, а уже — супруг. Брат с отцом и свадебные «бояре» разместились в длинном «Роллс-Ройсе», а остальные гости поехали по старинке, на лошадях.

За праздничным столом все были такие чинные и пристойные, что даже скучно стало… Гриша и Ваня шутили по поводу свадебных обычаев диких народов, калыма, умыкания невесты, отец говорил, что Вера «колупала печь», когда Василай к ней сватался, а она кокетливо грозила пальчиком и повторяла: «Неправда, неправда!» И горячий ветер смущения и желания зажигал ее щеки румянцем, когда гости кричали: «Горько!» — и Григорий впервые целовал ее в губы…

Вера посмотрела на высохший кончик стального пера, снова погрузила его в фиолетовую глубину прозрачной стеклянной чернильницы и каллиграфическим почерком, с красивыми завитушками, так, как учили в гимназии, написала: «Свадьба была торжественной и спокойной, по теперешним временам это — большое счастье. Опасаюсь, что оно может оказаться весьма коротким, потому что Григория могут призвать в действующую армию. Ты же знаешь, что он — прекрасный архитектор, знаком с фортификацией, инженерные войска сейчас нуждаются в таких людях. Я боюсь за него!»

Следовало бы дальше в игриво-ироничном тоне сообщить о том, что и их общая подруга Аграфенушка, бывшая у Веры свадебной «боярыней»,тоже не слишком долго засидится в девицах, ибо Тошик Болгаков уже сделал ей официальное предложение… Но глаза словно прилипли к только что написанной фразе «Я боюсь за него!» — и почему-то начали наполняться слезами.

Счастье — как мгновенно высыхающие чернила на кончике пера, счастье — как расцветший лишь на несколько дней нежный абрикос, счастье — как испаряющийся бриллиант росы утром жаркого дня, оно не может быть долговечным…

Да и было ли оно у них на самом-то деле — счастье? Что толкнуло их в быстротечные ненужные объятия? Только внезапное одиночество? Только желание обрести опору в стремительно меняющемся мире войн и революций? Только плотская страсть, удовлетворить которую можно с любым?

Вера вытерла слезы кончиками пальцев, прошлась по комнате, нашла в комоде носовой платочек, старательно высморкалась.

Вышла на балкон. Внизу серебристо-серо зеленели голубые ели, но ветер принес запах невидимых отсюда цветов абрикоса. Лучшая пора года, пора надежд и цветения…

А она наконец-то поймала свою выстраданную Жар-птицу — и плачет, глупая!

Вера глубоко, с облегчением вздохнула, улыбнулась и вернулась в комнату, к перу и чернильнице, к неоконченному радостному письму.