возглавляли их) и в социалистические партии, участвовали в забастовках, демонстрациях, революциях. В своем творчестве рабочие писатели также проводили мысль о том, что индивидуализм индивидуализму рознь. Некоторые делали это прямо, критикуя так называемую рабочую аристократию, которая считала, что личного самосовершенствования и саморазвития достаточно для изменения условий жизни[178]. Большинство же авторов делали это неявно, используя уже сформированный язык социалистического коллективизма: «мы», «наши страдания», «рабочие», «пролетариат», «человечество» – и рисуя, хотя бы изредка, картины будущего, когда люди отбросят эгоизм, даже откажутся от индивидуальных имен, и будут «знать только одну объективную, великую, растущую, трепетно-ощущаемую всеми гармонию мира» [Зорин 1911: 395–396][179]. Чаще всего рабочие писатели противопоставляли себя «мещанскому» индивидуализму, провозглашая поэтический и творческий индивидуализм, основанный на романтических представлениях о внутреннем гении и героической воле, – имея при этом в виду прежде всего самих себя.

Уже акт письма как таковой рассматривался как героический поступок, продиктованный внутренним гением – согласно философии Ренессанса и романтизма, каждый человек наделен уникальной духовной личностью и особыми талантами, им руководит внутренний и, возможно, божественный дух. Рабочие писатели неизменно толковали свое желание писать как отражение глубокой личной потребности, даже как проявление священного вдохновения и как признак, отличающий их как особенных людей, наделенных высокой миссией. М. Горький, который переписывался с сотнями начинающих авторов, сообщал в 1911 году, что многие из тех рабочих и крестьян, которые обратились к нему, очень похоже характеризовали высшую или внутреннюю силу, побуждающую их читать и писать. Один рабочий, токарь, написал М. Горькому, что ночами не может спать, потому что его донимают разные мысли, от которых никак не отделаться. Рабочий-металлист рассказывал – и, по словам Горького, его рассказ являлся типичным – о том, что какая-то «неведомая сила» заставляет его писать [Горький 1953:105–108][180]. Многие говорили, что внутри у них горит огонь – например, Ф. Шкулев, М. Савин, Е. Нечаев [Фриче 1919:59; Савин 1906: 5; Нечаев 1914: 79]. Другие использовали более традиционное выражение – «искра божья» [Деев-Хомяковский 1915с: 2–3]. В произведениях рабочих писателей также постоянно встречаются персонажи, необъяснимой силой побуждаемые к чтению и порой переживающие за книгой вспышки вдохновения, подобные молнии или метеору[181]. Как мы увидим, эта тема будет повторяться почти во всех воспоминаниях рабочих писателей, написанных после 1917 года.

Рабочие-писатели обычно полагали, что их творчество оправдано не только импульсами вдохновения, но и страданиями, которые освящают их личность и пережиты ради того, чтобы откликнуться на зов вдохновения. Многие вспоминали, что терпели побои от окружающих на работе и даже от родителей дома, если их заставали за чтением или письмом [Горький 1953: 106, 108; Деев-Хомяковский 1915с: 3; Заволокин 1925: 53–54, 76, 107]. Для тех, кто решил заняться писательством, мучения продолжались и дальше. Эти люди несли «крест тяжелый», были «измучены нуждой, подавленным трудом». Они страдали от обстановки, которая подавляла в них творческое начало: «Я думаю, каждому известно, как гибнут светлые мысли, душу терзающие или ласкающие звуки пролетарской музы, не увидевшие света» [Дрожжин 1915: 13; Гремяческий 1915: 2].

Подобная авторепрезентация вдохновенной, целеустремленной и страдающей личности складывалась частично из подлинных воспоминаний, частично – из сознательного мифотворчества. Подлинные воспоминания показывают, что эти люди действительно отличались от своего окружения и откликались на столь редкий в их среде зов творчества. Однако наибольший интерес представляет процесс превращения этих воспоминаний в сюжетные истории о пробуждении личности и ее самовыражении. Хотя подобные рассказы часто обрамлялись рассуждениями об общем благе, их ядром являлась целеустремленная и героическая личность. Наиболее предпочтительной моделью самоидентичности у рабочих писателей выступал герой-аутсайдер, движимый внутренним гением, который не имеет ничего общего с заурядной человеческой массой, с гордым пролетарием – творцом материальных ценностей, с рядовым классовой борьбы. В жизнеописаниях рабочих писателей без труда опознаются образы, заимствованные из литературы: уверенный в себе, гордый и мятежный герой бандитских историй и приключенческих романов[182], ницшеанский бунтарь против условностей и порабощения, улавливаются даже отголоски житий святых – как правило, это были первые тексты, с которыми знакомились рабочие и в которых увлекательно повествовалось о неимоверных страданиях во имя правды и справедливости.

Подобная самоидеализация в значительной степени обусловлена преклонением перед печатным словом и его автором, свойственным русской светской культуре. Начиная с XIX века утвердилась интеллектуальная традиция относиться к писателю как к моральному авторитету, пророку, устами которого глаголет истина. О Пушкине, Гоголе, Достоевском, Толстом и других писателях часто говорилось именно в таком ключе, и сами они часто претендовали на эту роль. Хотя в начале 1900-х годов на арену вышли модернисты с идеалом чистого искусства и образом художника, который стоит в стороне от общественно-политической жизни, миф о писателе как о гражданском герое оставался очень востребованным у авторов из низших сословий, и себя они осмысляли через этот миф. Рабочие писатели в своих воспоминаниях, а также в письмах, которые они посылали в политические организации и профессиональные союзы, постоянно выражают почтение перед печатным словом и перед пишущим человеком[183]. Николай Ляшко, используя, как было принято, гиперболы, писал: наша «родная литература, это святая-святых наше, единственное место, куда каждый из нас заходит с благоговением». Более того, в атмосфере угнетения и пассивности именно литература боролась за перемены:

Боролась литература за веру и волю, за униженных и обиженных, за права и достоинство человека боролась она. Подобно няньке над спящим ребенком, сражалась она со всеми чудовищами кошмарной ночи. А жизнь русского народа в дореформенное, да и в пореформенное время сплошная кошмарная ночь [Ляшко 1913: 27].

Писатели выполняли священную миссию. У Алексея Маширова: «Мне слова гордого ‘поэт’. / Мы первой радости дыханье. / Мы первой зелени расцвет». Себя рабочие поэты мыслили «вождями народными», «как бури радостной раскат»[184]. Поэты, утверждал один автор, не озабочены ни деньгами, ни изобильным столом – они любят лишь «высокий мысли идеал», только «правды солнце»[185]. Другие авторы отмечали, что их песни способны вдохновлять людей[186]. Кроме того, провозглашалось, что русский писатель – «пророк и вождь», «бунтует» против таких зол, как «бюрократия, буржуазия и аристократизм» [Логинов 1912: 2]. Писатель из низов заслуживает особых почестей. Николай Ляшко в 1913 году писал: «Есть ли более светлое имя, чем имя – народный писатель?» [Ляшко 1913: 25].

Действительно, народное происхождение играло особую, символическую роль в представлениях этих писателей о себе и о том, что такое личность. Когда человек из низов пишет, особенно литературные или критические тексты, он совершает, по сути, акт трансгрессии. Для бывших рабов в Америке писательство