Его интерес к политике был подлинным, но едва ли идеалистическим. Интерес этот относился к оценке имущества для обложения налогом и постановлениям о зонировании. Он покупал голоса, и все наживались: и те, кто брал взятки, и Конрад Л. Йейтс, чьи оценки для прибыли были занижены или чья недвижимая собственность преподносилась как наиболее привлекательная. Он пожертвовал землю для больницы, полагая, что этот район станет зоной тишины. Как оказалось, Конрад владел и большей частью окружавшей больницу территории, которая стала тихим жилым кварталом. Он добился изменения закона зонирования, и новый закон позволял потенциальным жителям пользоваться шумными механизмами для чистки ковровых покрытий. Домохозяйки от этого шума стали сходить с ума, цены на недвижимость начали падать, и когда цены опустились достаточно низко, Конрад скупил дома и продал их человеку, собиравшемуся построить деревообрабатывающую фабрику, шума от которой было намного больше, чем от механизмов для чистки ковров.

Будучи не только мэром, но и бизнесменом, Конрад старался не допускать слишком крупных и рискованных сделок. Однако его бдительность не ценили: шла война, и все пытались на ней нажиться, а, как Конраду было известно, когда все вокруг наживаются, никому ни до чего нет дела. И тем не менее он прилагал все усилия, чтобы впоследствии, в годы не столь циничные, как теперь, его администрацию не обвинили в недостойных комбинациях. Конрад-младший и Теодор Рузвельт Йейтс — оба служили в армии, и в совокупности одарили мэра пятью внуками, и поэтому Конрад чувствовал еще большую ответственность перед своим городом и своей страной. Более того, к его удивлению и удовольствию, он обнаружил — или ему помогли обнаружить — тот факт (и это действительно был факт), что один из его предков сражался во времена Американской революции, и потому он и его сыновья имели право состоять в соответствующих обществах. Это открытие привело к некоему замешательству в клубе «Гиббсвилль», где уже многие годы Конрада негласно прокатывали на выборах в члены клуба, и его тихо, без огласки, в качестве подарка к пятидесятилетию, приняли наконец в члены клуба. Когда же человек, считающий себя скромным членом общины, обнаруживает, что он своими собственными усилиями стал миллионером и что у него есть не только потомки, но и завидные предки, ему хочется почтить прошлое и увековечить себя для будущих потомков. И Конраду Йейтсу подумалось, что должность мэра Гиббсвилля — должность муниципального и окружного значения — сделает его в глазах еще не родившихся правнуков желаемым предком и выдвинет его почти в такую же категорию, в которой пребывал его революционный прародитель. И тогда Конрад направился не к местным мелким политикам, а прямо к Майку Слэттери и договорился с ним, чтобы его избрали мэром. Майку этот визит пришелся по душе. У жителей Гиббсвилля Конрад пользовался популярностью, за исключением тех, кого обскакал в коммерческих сделках, и наверняка победил бы на выборах даже при значительно меньших затратах, но Конрад жаждал крупной победы, и Майк ничуть не возражал против того, чтобы щедро оплатить труд своих верных работников. Уважаемые, всем известные члены партии, такие как Джо Чапин и Генри Лобэк, с радостью поддержали его кампанию, так же как и деятели церкви, бизнесмены, все бывшие бедняки, молодые избиратели и значительное число сограждан, знавших его только как «Wie Geht Йейтс». Он победил с большим перевесом голосов даже без поддержки профсоюзов, которые не без основания подозревали, что он симпатизирует крупному бизнесу (несколько земельных участков Конрада были выставлены на продажу для строительства фабрик); за него не голосовали также хозяева игорных автоматов и публичных домов, которые не без основания подозревали его в высокой нравственности.

Теперь же, вернувшись в муниципалитет после похорон и ленча в доме Джо Чапина, Конрад вдруг снова почувствовал себя маленьким человеком. Но это ощущение быстро прошло. Он сидел в кожаном, с высокой спинкой, кресле, которое могло вращаться так, чтобы Конраду удобно было разглядывать висевшие на стенах фотографии, включая солидного размера снимок Джо Б. Чапина, который Джо подарил Конраду после нескольких настойчивых просьб. Надпись на фотографии была довольно непримечательной: «Конраду Л. Йейтсу от его приятеля Джо Чапина». Конраду же хотелось, чтобы Джо дописал на ней что-нибудь о том, как он уговорил Конрада остаться в Гиббсвилле, но теперь уже было поздно. Поздно было и для многого другого. Ему хотелось, чтобы Джо и Эдит один раз — один-единственный раз — пришли к ним домой на обед. Он надеялся и в некоторой мере даже ожидал, что Джо пришлет ему на Рождество какой-нибудь маленький подарок, особенно в тот год, когда он за оказанные ему услуги заплатил фирме «Мак-Генри и Чапин» весьма солидную сумму. Но в тот год, как и во все остальные, Джо послал ему простую стандартную открытку от мистера и миссис Джозеф Бенджамин Чапин. А электрические часы, которые Конрад купил для ответного подарка, в конце концов перекочевали в спальню Тедди Йейтса. Глядя теперь на фотографию человека, которым он восхищался, Конрад понял, что интимные надписи, красовавшиеся на снимках киноактрис и спортсменов, были несвойственны Джо Чапину, так же как ему было несвойственно посылать Конраду рождественские подарки или, если уж на то пошло, приходить к нему в гости на обед. Еще час назад он слышал, как десяток мужчин и женщин упоминали о том, что они впервые оказались в доме Чапинов. Это наблюдение навело Конрада на мысль о том, что и он сам не приглашает в свой дом многих из тех, с кем ведет дела. Однако на Рождество он раздает множество подарков, причем с удовольствием, и этим он отличается от Джо Чапина. Что ж, Джо Чапин действовал по-своему, Конрад действует по-своему. Но Конраду приятно было узнать, что они с Джо придерживаются одних и тех же взглядов на то, кого стоит приглашать в дом, а кого нет.

И под впечатлением всех этих размышлений у Конрада родилась идея почтить память Джо Чапина. Он включил селектор.

— Соедините меня с Бобом Хукером, — сказал Конрад Йейтс.

Выдающийся сочинитель города Гиббсвилля вычитывал верстку своей завтрашней передовицы. Он скользнул взглядом по остальным статьям, заметил, что под ними стояла подпись штатных корректоров, и погрузился в то, что порой называли — но так, чтобы он не слышал, — «его ежедневным шедевром». Передовые статьи Боба Хукера всегда печатались в газете самым крупным шрифтом независимо от того, помещались ли они на месте передовиц или время от времени оказывались на второй странице. Ни одна другая статья и ни один другой репортаж не печатались тем же шрифтом, и благодаря этому правилу сыщикам-стилистам не составляло труда распознать опусы Боба Хукера. Когда со статьей выступал Боб Хукер, у его читателей не оставалось никакого сомнения насчет постановлений и действий компании «Уголь и железо», Ассоциации церквей, Американского Красного Креста, Комиссии озеленения, комитета Большого Гиббсвилля или правил проведения Недели по уборке города. Поскольку все, что он говорил, автоматически приветствовалось, он с гордостью носил имя Воинственный Боб Хукер и жил в постоянном ожидании того, что его начнут сравнивать с Уильямом Алленом Уайтом и Эдом Хауи и что эти сравнения будут в его пользу. На самом деле его уже с ними сравнивали, но лишь в местных кругах на торжественных ленчах, а он ждал подобных отзывов из Нью-Йорка. Статья, проданная им в «Сатердей ивнинг пост», служила теперь гражданам Гиббсвилля постоянным напоминанием о том, что их литератор оказался достойным публикации в общенациональной прессе, и сам собой напрашивался вывод, что Боб мог публиковаться в национальной прессе, когда ему только вздумается. И все же первыми признали его талант газета «Стандард» и город Гиббсвилль. Следующую статью, предназначенную для серии «Сатердей ивнинг пост» под названием «Города Америки», Бобу вернули с такой неохотой, что прочитавшие полученное им письмо не могли понять, как у редакторов «Пост» хватило духу расстаться с таким замечательным произведением. Но старания Боба не пропали даром. «Палата коммерции» опубликовала статью в виде отдельной брошюры, и Боб получил за нее гонорар в 250 долларов.