— Не задавайте мне больше вопросов.

— Не буду. Хотите, чтобы я повел машину?

— Нет-нет. Я хочу, чтобы я сейчас была чем-то занята.

Они ехали в полном молчании, пока не достигли границ Гиббсвилля.

— Подвезете меня к вокзалу Рединг? Я оттуда возьму такси.

— Хорошо, — сказала она.

— Вы на меня обижены?

— Была. Но теперь уже нет.

— Я знаю, что вы обиделись.

— Вы заранее знали, что я обижусь, — сказала она.

— Наверное, если бы вы не обиделись, я бы не испытал к вам такой приязни.

— Мне не нужна ваша приязнь. Я не хочу, чтоб вы испытывали ко мне приязнь. Или неприязнь. Потому что мы с вами никогда больше не увидимся.

— Я вас, Руфь, не виню. Мне просто хотелось узнать.

— Что ж, вы узнали.

— Я не собираюсь вам звонить…

— И не думайте!

— Я не позвоню. Но вы, возможно, захотите позвонить мне.

— Вы ошибаетесь.

— Если вы позвоните, то скажите девушке, которая снимет трубку, что звонит миссис Джей. В наш офис часто звонят люди, которые не называют своих имен.

— Не волнуйтесь, я вам не позвоню.

Но она позвонила. Через два года. Она звонила ему сотню раз из дома на Маркет-стрит, что в квартале домов, начиная с номера 1900. Но он так ей никогда и не простил этих двух лет. И теперь своим автомобильным гудком Ллойд Уильямс неизменно напоминал ей об этом.

За сравнительно краткий период, во время которого Гиббсвиллем управлял мэр, а именно период, когда Гиббсвилль из заштатного городишки превратился в город третьего класса[16], эту должность занимали разной степени негодяи, потратившие на свои предвыборные кампании собственные деньги, будучи уверены в том, что после выборов их расходы окупятся с лихвой. Их уверенность всегда оказывалась оправданной, а в двух случаях настолько оправданной, что эти уверенные в себе мужчины покинули Гиббсвилль, поселились в Калифорнии или во Флориде и больше ни разу не вернулись в свой родной город. Другие же, не добившись такой эффектной прибыли, остались в Гиббсвилле. Конрад Л. Йейтс был единственным человеком, который не только потратил свои собственные, весьма солидные, сбережения на предвыборную кампанию, но и продолжал их тратить, уже будучи мэром. Йейтс относился к своей должности как к роскоши, которую мог себе позволить, и получал удовольствие от почестей, доставляемых его титулом. Ему нравилось, когда его называли «мэр», а еще больше нравилось, когда его называли «господин мэр», а в зале суда — «ваша честь». Ему нравилось, что на адресованных ему письмах стояло «Почтенному Конраду Л. Йейтсу». Ему нравилось, что на «кадиллаке», которым он владел и который оборудовал на свои собственные деньги, у него было и радио, и сирена, и проблесковые маячки. Он получал удовольствие от своих собственных речей и от участия во всевозможных комиссиях. Не испытывая восхищения к Фьорелло Г. Ла Гуардии как политику, Йейтс тем не менее, подобно ему, выступал по радио с еженедельной беседой. Его личный шофер, которого Йейтс называл водителем, был временно произведен в должность полицейского специального назначения и находился на содержании города — с годовым окладом в размере доллара, — и ему было разрешено носить полицейскую форму (на самом деле зарплату ему выплачивал лично Йейтс). «И что в этом такого? — бывало, говорил он своим приятелям. — Кто-то хочет быть генералом. Скажем, Кнудсен. Он шишка в „Дженерал моторс“. Он генерал. А я не такая большая шишка, как Кнудсен, так что мне генералом не бывать. Но я могу быть мэром. И это мне по нутру. Я всегда хотел быть мэром. И вот теперь я мэр».

Йейтс был полным мужчиной невысокого роста, подвижным и сообразительным. Всегда казалось, что он делает два дела одновременно: если он заказывал пиво, то мгновенно осушал кружку и тут же о чем-то начинал говорить ясно, четко и увлеченно. Он словно приказывал своей жажде замереть, а мозгу включиться в работу. Когда Йейтс произносил речь, то говорил весело, дружелюбно и часто безграмотно, но казалось, будто за кафедрой стоят двое: один произносит речь, а другой в это время изучает каждого присутствующего в аудитории. Йейтс удивился и обрадовался, когда его пригласили в почетные носители гроба Джозефа Б. Чапина — человека, которым он безоговорочно восхищался, — но во время службы в роли носителя гроба Йейтс чувствовал себя довольно неловко. Рядом со всеми этими важными персонами он и его положение — со сравнительно ограниченной властью — казались весьма незначительными. Губернатор знал его, и он знал губернатора, но тут были и Майк Слэттери, и Артур Мак-Генри, и Генри Лобэк, и Боб Хукер, и Уит Хофман, и доктор Инглиш, и Ллойд Уильямс — жители Гиббсвилля, куда более влиятельные, чем он. А человек по фамилии Уикс, филадельфийский адвокат Киркпатрик, адмирал, Харрисон с Уолл-стрит и Пол Дональдсон из Скрантона были большими шишками и вообще понятия не имели, кто он такой. Мэром и влиятельным лицом Йейтс мог себя чувствовать только по отношению к Эдвину Дженкинсу, которого он мог купить с потрохами, и по отношению к молодому Джонсону — новому заведующему школами. Йейтс понимал, что этот выбор в носители гроба не был данью уважения лично ему и что выбор пал бы на любого другого мэра, будь он только республиканцем. Никто не поблагодарил его ни за четко организованное движение похоронной процессии, ни за дополнительный наряд полицейских, ни за то, что он распорядился пустить поток машин, не имевших отношения к похоронам, в обход Северной Фредерик. Если бы Джо Чапин был жив и сам был носителем гроба, то обязательно бы все это заметил и не забыл бы его, мэра, поблагодарить. В роли носителя гроба, Конрад оказался именно там, где всегда мечтал оказаться: в маленькой группе важных людей, — в роли человека, признанного важной персоной. Но когда все закончилось и он вернулся в свой офис в муниципалитете, то признался себе, что был разочарован.

Стены его кабинета были увешаны вставленными в рамки фотографиями с изображением его самого в компании всевозможных знаменитостей, с которыми он когда-либо встречался — даже если эти встречи были мимолетными, — и с автографами этих самых знаменитостей. Звезды и звездочки, руководители музыкальных групп, политики, военные, актеры, певцы, бизнесмены, мужчины или женщины, приехавшие в Гиббсвилль по делам или навестить родственника, ни одному выдающемуся лицу не удавалось проехать через город без того, чтобы его или ее не сфотографировали пожимающим руку или целующим Конрада Л. Йейтса. А во время его нередких поездок в нью-йоркские и филадельфийские ночные клубы, по договоренности с метрдотелями самых модных заведений в городе, он заполучал иногородние фотографии его самого с Джорджем Джесселом, Фрэнком Синатрой, Дороти Ламур, Джеком Перлом, командующим Королевскими военно-воздушными силами, Тедом Хьюсингом, Уинтропом Олдричем и бэтменом нью-йоркской бейсбольной команды «Янки», не говоря уж о редкостной фотографии Бетти Грейбл, снятой анфас. Эти фотографии были ценными сувенирами, и всякий раз, когда Йейтс чувствовал неминуемую усталость, они поднимали ему настроение.