– Навсегда мы обязаны тебе спасением, брат! – молвил Гаврила, обращаясь к Глебу. – По моей вине погибли уже трое из нашего отряда, а ты спас остальных. Я желаю лишь одного теперь – отдать за тебя жизнь.

Глеб покраснел в приступе застенчивости, услышав такие слова, и пробормотал что-то невразумительное. Все смотрели на него, кто восхищенно, кто задумчиво, а кто и с нежностью. Он не знал, как полагается отвечать, и неуклюже перевел разговор в другое русло:

– Да я что… Это Старобора… Мне бы спросить: что это было там, на поляне?

Ответил Ясень:

– Злые духи празднуют наступление зимы. Природа умирает до весны, вот они и радуются. Завтра, наверное, ляжет снег. Но такого я не припомню, чтобы наши духи чинили зло своему лешему. Надо будет просить Григория, чтобы призвал их к порядку.

– А ты не смог?

– У леса есть только один Хозяин. Узнается он по Дару. Дар у Григория.

– А мой талисман?

– Старобор – личность известная в наших местах. Его Дар защитил нас. Низкий поклон Старобору.

– Ты разве знаком с ним?

– Я о нем слышал.

– Почему же духи не подчинились Дару Старобора? – спросила Ольшана.

Ясень задумался, очевидно, не над этим простым вопросом, ему вдруг открылась суровая истина – почему Старобор пошел на такую жертву ради мальчика, – и он ответил больше своим мыслям, чем любопытству девушки:

– Когда Хозяин расстается с Даром, он теряет половину своей жизненной силы, можно сказать, он без него и не хозяин больше. Душу свою вложил Старобор в твои руки, Глеб, и боюсь, это стоило ему жизни. Не нужно мне спасение такой ценой – пусть бы лучше жил Старобор. А ты, Глеб, видать, нужен светлым силам. Может статься, твоя добрая душа – залог нашей победы. И не зря, стало быть, мы воюем за тебя. Только вот не надо было затевать этот поход. Или идти без тебя.

– Почему?

– Кто знает, чем все это закончится. Не ровен час… Нынче смерть на каждом шагу.

У мальчика вдруг сжалось сердце, и он со скверным предчувствием спросил:

– А что это он… тот голос говорил, что меня будто бы… будто бы меня кто-то ждет на каких-то белых холмах?

– Как это? – не понял Ясень. – Когда говорил?

– Ну, когда я достал талисман, перед тем, как мы ушли оттуда.

– Я ничего такого не слышал. Так что, говоришь, он сказал?

– А кто это был, чей голос?

– Это Гнилозем, там его логово.

– Он сказал, что меня ждет… смерть в снежной степи на белых холмах, кажется.

– Зловещее предсказание. И однако, я такого не слышал, может, тебе показалось. Белые холмы. Таких я не знаю в округе. И подумай, в снежной степи все холмы белые.

– Да, верно! – у Глеба отлегло от сердца, он никогда не верил в такие глупости, как предсказания и приметы.

С другой стороны костра говорили о битве на поляне.

– Ловко ты, Микола, срубил того дюжего троглодита! – позавидовал Прохор.

– Да, – нехотя отвечал Микола. – Он, дурак, бросил топор, когда от меня удирал, этим топором я его и завалил.

– Но он, помнится, извернулся в последний момент, нож в тебя кинул, – уточнил Ермила.

– В горло мне метил, гад. Но промазал, потому что у меня ведь не тыква на плечах, правда! А как это ты все заметил, если на вас с Авгеем наседали трое?

– Мы их уложили стрелами, они ведь были шагах в пяти. Ножи в нас метать не стали, понадеялись, видать, на свои когти. Мы сняли двоих, а третьего уложила Ольшана – она стреляла слева. Я потом новую стрелу приготовил, хотел твоего снять, да смотрю – ты уже его распластал.

– Это был второй. Первого я подстрелил раньше. Так что я за себя расплатился, теперь и помереть не жалко.

– Двоих-то маловато за одного нашего, – возразил Гаврила. – Много расплодилось поганых.

– А ты скольких угробил, а, воевода? – спросил Гаврилу Дубняга, лихо откинув со лба длинный чуб.

Гаврила не ответил. За него ответила Ольшана:

– На его счету трое. Ты как будто смерти искал в том бою, Гаврила. Разве легче будет тебе, если оставишь меня одну на этом свете?

Гаврила промолчал. Он смотрел в огонь, прищурив глаза, и судьба чертила на его лице скорбные знаки – не суждено ему было вернуться из этого похода.

– Не бойся, он тебя не оставит. А иначе кого будет учить дядя Евсей уму-разуму? – пошутил Дубняга.

Вокруг засмеялись, и просветлели молодые лица – пятерых детей вырастил Евсей Анисимович, но никого он так не драл хворостиной, как молодого Гаврилу, который рос отъявленным озорником.

Понемногу все успокоились и уснули, прижавшись друг к другу. Где-то далеко-далеко взвыл на луну одинокий волк. Его собратья у костра – Молчун и раненная Жорка – подняли морды, прислушались и поудобнее свернулись у ног Ясеня.

Тихий рассвет присыпал изморозью старые шишки и ветки, устилавшие полянку – на морозе туман превратился в иней и не смог подняться над землей. Было очень холодно, особенно спросонья. Пальцы в рукавицах не гнулись. Лещане старались разогнать кровь, притопывая и прихлопывая вокруг костра. Оказывается, огонь ночью погас, его только утром развели заново.

Ольшана сварила ячменную кашу – она встала раньше всех. Лещане с ложками атаковали большой котелок. У каждого в руках был ломоть ржаного хлеба с пластом сала; они черпали кашу из общего котла, потом ложку ставили на кусок, остужали и торопливо съедали содержимое, количество которого намного превышало объем самого вместительного рта (ложки у всех были прямо-таки гигантские). Ложки мелькали, глаза следили за уровнем каши, который быстро понижался, и уже спустя каких-нибудь пять минут послышался скрежет по дну котла. Глеб успел зачерпнуть всего лишь четыре раза, но чувствовал себя почти сытым. Вообще говоря, каша в походе – большая роскошь, больше такое пиршество не планировалось. Котелок выскребли до первозданной чистоты и сунули в мешок – понадобится еще, если будет время наловить рыбы. Кашу запили простой водой. Явился откуда-то Молчун с куском мяса, он принес его для раненой подруги. Жорка в один миг сглотила всю порцию, и ее глаза повеселели.

Потрескивал костер. Хвойные ветки давали так много дыма, что троглодитам ничего не стоило обнаружить беглецов и возобновить погоню. Ближе к полудню в небе показались вороны, а это означало, что враги близко.

Лещане не стали искушать судьбу, затоптали костер и двинулись в путь. Осталось их одиннадцать (не считая лешего и мальчика), а невредимых лишь