Цимисхий ни минуты не сомневался, что сила на стороне Никифора Фоки, и принял сторону сильного, передав ему написанное на дорогом пергаменте послание. Никифор лицемерно притворился невинным ягнёнком, и вселюдно сокрушался по поводу того, что его вынуждают выступить с войском на Константинополь и по поводу Мариана, перешедшего на сторону Вринги.

Вместе с Иоанном они прошли в Кесарию, где дождались подхода войска. Нарушив клятву, данную патриарху, Никифор дал провозгласить себя императором своим воинам. Отступать было поздно. Верного Цимисхия Фока провозгласил доместиком Востока, своим приближённым раздал звания стратигов, по всей Византии разослал свои указы и распоряжения, его воины заняли все морские пути и переправы, прежде чем молва о его провозглашении базилевсом достигла Константинополя. Последней вехой стало послание патриарху и синклиту, а также к главному управляющему Большого дворца — Иосифу Вринге, в котором говорилось, что либо его признают императором и соправителем детей Романа, либо он добудет это признание силой. Войска двинулись к столице.

В Константинополе тоже не дремали. После того как Иосиф упомянул в послании к Цимисхию в числе своих сторонников Мариана, последнему ничего не оставалось делать, как принять сторону Вринги. К нему присоединились стратиг Пасхалий и патрикии — братья Торники вместе с фалангой стратиотов[46]македонян, и вместе с Марианом деятельно начали готовиться к обороне.

Хоть посланник от Никифора и сидел в темнице, закованный в железа, слух о провозглашении Фоки базилевсом и его наступлении на столицу ветром гулял по городу. Сторонники Иосифа в страхе начали разбегаться от него, как крысы с горящего дома. Иосиф в отчаянии пригрозил горожанам голодом, призывая хлебопёков прекратить выпечку хлеба, чем, наоборот, добился всеобщей ненависти.

Как ни странно, всё держалось на Мариане, сплотившем вокруг себя остатки верных Иосифу людей, закрывшем город, приказав никого не впускать и не выпускать и даже разбившем передовой отряд мятежников. Глядя на деятельность Мариана, не выдержали нервы у брата Никифора, Льва Фоки, который вырыл под крепостной стеной подкоп, переоделся ремесленником и дал дёру, хотя ловить его никто не собирался. На челне он перебрался через Босфор и, весь мокрый от проливного дождя, нашёл Никифора в порту Иерии, куда тот подошёл со своим войском. Вслед за своим младшим сыном отправился в бега и герой сражений с русским князем Игорем, Варда Фока, но старость не позволила убежать ему дальше храма Софии, где он нашёл убежище.

Угрозы голода, беспорядки, справиться с которыми у Мариана попросту не доставало сил, и страх перед возможным штурмом вконец возмутили народ. Легче было самим свергнуть Иосифа и впустить Никифора в город, и чернь схватилась за дреколья и камни. Мариан с отрядом македонян пытался успокоить бунтующий народ. Дошло до рукопашной, в которой Мариану проломили голову. Промучившись сутки страшной болью, он умер.

Воспользовавшись смертью главного сторонника Вринги, поднял голову Василий Ноф, бывший паракимонен Константина Порфирогенита и враг Иосифа. Настал его час. Василий, вооружив свою челядь числом около трёх тысяч, возглавил бунтовщиков и бросился громить дома Вринги и его сторонников.

Город полыхал мятежом, били и грабили, в том числе и тех, кто никоим боком не принадлежал Иосифу. Пострадали даже дома некоторых синклитиков. Сам Вринга куда-то исчез, затерявшись среди бунтующего против него охлоса, и нашёлся в храме Софии, встретив там отца своего врага к изумлению обоих. Вельможам ничего не оставалось делать, как послать за Никифором. Приняв послов, Никифор снова напустил на себя ложную скромность отказываясь от власти, выторговывая себе поддержку перед Полиевктом. Он её получил.

16 августа 963 года Никифор Фока торжественно въехал в Константинополь через Золотые ворота. В храме Святой Софии патриарх Полиевкт возложил ему на голову императорскую диадему. Патриарх, обещавший синклиту не напоминать Никифору о клятве, был сдержан и учтив с новым базилевсом. Нарыв прорвался, когда император объявил своё решение жениться на Феофано.

Все дела были улажены — Иосиф Вринга был отослан в Пафлагонию в Пифийский монастырь, всем соратникам, помогавшим ему, были розданы почётные чины. Для полного счастья оставалась одна преграда — Полиевкт. Когда-то после гибели своего сына Никифор дал обет не есть мяса и не спать с женщинами, который нередко нарушал. Теперь он вторично нарушал клятву, более того, он не мог жениться на Феофано, так как был крёстным отцом одного из её детей. Взбешённый патриарх на одной из торжественных служб прилюдно не пустил базилевса во внутренний алтарь. Никифор был в ярости. Назревал новый конфликт. Спас ситуацию протоирей Большого дворца Стилиан, взяв на себя смелость принести клятву перед синклитом, что никто из рода Фок не является крёстным отцом ни одного из детей Феофано.

Полиевкт в душе был благодарен Стилиану, хоть и наложил на него епитимью, перед этим строго отчитав за лжеклятву. Патриарх понимал, что борьба его с новым базилевсом только начинается.

Колот немного завидовал Блуду. Взял и ушёл, хоть и не своей волей, в поход по княжескому поручению. Ещё больше было завидно, когда в месяце сечене[47]дошли вести о бое, случившемся на ляшском пограничье. Правда то была или нет, теперь Блуд будет ходить и хвастать по всей веси.

Рать вернулась в Киев в предвесеннюю пору, после Масленицы, как раз перед распутьем. Колот, захотевший встретить друга, опоздал к нему, родичи сказали, что он уже куда-то убёг. Блуд ввалился в избу к Колоту вечером, родители с братовой женой и детьми отправились в соседнюю весь гостить к родне, а оставшийся дома старший брат Отеня возился в стае, да сам Колот, сидя за столом, пил горячий сбитень. Шапка сидела на макушке, светлые волосы торчали в стороны. По всему было видно, что Блуд перехватил где-то хмельного. Повёл мутным взглядом, сплюнул на пол.

— Ну, здорово, что ли?

Друзья обнялись.

— Давай рассказывай, — нетерпеливо сказал Колот, одновременно напрягшись, ожидая, что Блуд прямо с порога начнёт восторженно пересказывать свои приключения. Но Блуд лишь отмахнулся и полез за стол.

— Чего сказывать-то? Прибыли мы, значит, туда. Слыхал про грады червеньские? Червень, Перемышль там? Княжата местные от разбойных ляхов у Святослава помощи попросили, вот нас и послали туда. Как раз под Перемышлем мы их и встретили. Нас вместе с местной дружиной чуть более трёхсот, да ляхов человек двести. По нашим видать, что воины, а те — сброд, сброд и есть. Воевода у нас добрый был, из русов, Мокроус именем, выстроил нас, я без доспеха, в стегаче одном, шелом лишь железный, да и тот в одном месте порван, даже меч казённый дали, при желании руками в рог скрутить можно, надежда лишь на топор за поясом.

Мы как в напуск пошли, так они и побежали от нас, а тех, кто у них в бронях был да сопротивлялся, передние вырубили под корень, а главного арканами скрутили. Я даже меч не опустил ни разу И пошли мы по их весям добром разживаться. Баб снасильничали немеряно! Я коня себе оторвал да холопа взял, а мелочи разной без счёта. С холопом подружился, Мирек звали, про дом ему, про родителей, братьев и сестёр рассказывал. Он сам вроде похожей молвью разговаривает, но быстро так, будто зерно сыплет и шипит стойно змею. Говорю: по дому поможешь, пока я по ратям ходить буду, а то я старший, а отец возмущается, что пашню поднять некому. Тот слушает, соглашается, даже рад будто. Душевный, думаю, холоп и жаль будто мне его стало. И тут князь их Мешко послов прислал к нам, просил не зорить землю, простите, мол, даёте мне того главного, я сам его накажу и полон верните, ибо земле не стоять без людей. В общем, замирились мы с ляхами, вернули полон, только добро не отдали — что с бою взято, то свято. А Мирек мой, когда сказали, что на волю отпустят, возрадовался, сволочь, говорит мне: шиш тебе теперь, русская морда, а не холоп! Обидно мне стало, что я по-хорошему к нему, а он — «шиш». Убил бы его, но нельзя теперь, лишь плетью перетянул. Коня я довёл до дому, хоть и чахнуть он начал чего-то, но ничего, оправится, а добро в Киев на торг повезу, кое-что для дома оставлю. Вот и весь поход наш.