Обшитая вагонкой дверь рифмовалась с поскрипывающим дощатым полом, отчего уютная городская квартирка звучала по-дачному. И эти светлые обои в мелкий прованский цветок в комнате смотрятся так не по-городски. Новые обои. Сама клеила, громоздя стул на стул, рискуя сломать шею, деду подарок готовила. В комнате на единственном окне, над балконом, висел полупрозрачный жесткий тюль. Когда-то здесь были рыжие шторы в виноградных листьях, но их сняла – слишком тяжелые. На кухонном окне от ветра в форточку волновались занавески почти деревенские, с маками и ромашками. Все это теперь вызывало стыд. Бросить шторы и занавески, которые стирала вручную мылом, купленным на деньги после продажи холодильника, – настоящее предательство. На одной из кухонных штор спала с Ванечкой, чтобы было красиво. Шторы – из льна и хлопка. Старые. Теперь – только копии такого материала и рисунка. Перед жильем было стыдно, больше ни перед чем. Перед дедом, но немного. Он поймет. Он войну видел.

Разделась, приняла ненавязчивый душ, потому что хотелось быть чистой. Затем подумала, напустила ванну теплой, почти горячей воды и помыла голову. В комнате ждал небольшой, как сливочное полено, коричневый фен «Ракета», купленный за двадцать пять рублей. Этот фен очень быстро раскалялся, так что волосы можно было и сжечь. Пользоваться им следовало осторожно. Сушка волос занимала сильно, потому что мокрые волосы не любила, а их много, волос.

В халате, похожем на больничный, походила немного по квартире и вдруг решила затеять стирку. Умру за стиркой. Это хорошо и соответствует характерцу. Именно характерцу, а не характеру. Характера ведь нет. Что стирать, нашлось мгновенно. Пока препарат будет действовать, все прополоскаю и выжму. Развесить – не знаю, успею ли. Наверно, не успею, нужно будет разложить на решетках.

Не без трепета подошла к столу, на котором лежала папка с так называемыми рукописями. Два самиздатовских сборника стихотворений. Третий так и не вышел, хотя был составлен. Но знакомые, и Ванечка в том числе, этот сборник не поддерживали. Чужое мнение не волновало, мнение близких тоже, но разочарование в цеховых отношениях перенесла с трудом, если не сказать – не перенесла совсем. Собрала все рукописи, пронумеровала страницы, на дно папки уложила два самиздатовских сборника со своими иллюстрациями. Затем принялась за графические листы. Им повезло намного меньше, чем текстам. И конечно, больше привязана к ним, чем к текстам. Теперь это не важно. Пронумеровала и подписала работы, расставила их как можно более аккуратно в углу. Хотелось есть, но мысль о том, во что скоро превратится содержимое желудка, аппетит нейтрализовала.

Снова пошла в ванную, включила воду, сделала первое полоскание, вручную, а поясница неприятно ныла. Вернулась в комнату, высушила волосы. И только тогда вошла в кухню – выпить таблетки и запить их кефиром. Опустошила оба пузырька мезопама, в два приема, запила кефиром. Почему именно кефиром, подумалось в очередной раз, но в кефире не было никакого скрытого смысла. Хотелось кисловатого, мягкого питья.

В комнате снова села за стол и написала трогательную записку, что было на душе. Всех люблю, все прощаю. Поставила пакет кефира у ножки стола, но на этом моменте не сосредоточилась. Затем легла на сочиненное когда-то ложе, то есть – на пол. Дед спал только на походной кровати – крепкое армейское складное сооружение, которое брал с собою. Когда деда не было дома, комната казалась почти пустой без этой кровати. Тело начало расслабляться. И тут словно пружина какая подбросила: нужно выключить воду. Когда выключила воду, поняла, что препарат уже начал действие: пошатывало и клонило в сон. Возникла странная и очень быстрая мысль: а что, если белье прокиснет? Нужно вынуть заглушку из слива. Однако сделать это оказалось уже очень трудно. Препарат включился мощнее, чем ожидала.

Что не умру, поняла через пятнадцать минут после приема таблеток. Мир вращался как волчок, огромный цветной волчок, ритмично и так красиво, что выступили слезы. Все это не было галлюцинацией. Тело, даже находясь в покое, словно бы двигалось в разные стороны и сразу. Лежала, но казалось, что танцую всеми руками и ногами и что их много. Попыталась подняться, но не удалось: упала. После энной по счету попытки встала на карачки и поползла в кухню.

– Теперь так и буду ходить.

По дороге в кухню выяснилось, что нужно заглянуть в сортир. Это была сверхсложная задача. Швыряло с боку на бок даже на карачках. Однако доползла до унитаза, высказала ему все, что думаю, и на удивление уверенно встала, держась за него. На груди остались малоприятные капли, их нужно было сейчас же смыть. Вода есть и в кухне. Уже прямо, а не на карачках пошла на кухню. Там снова стошнило. После захотелось пить, почти до потери сознания. Пила воду из-под крана, порой торопливо набирая в ладони. Вода выходила наружу со рвотным позывом, потому что пищи внутри уже не было, но снова открывала кран и пила, висела животом на раковине и боялась от нее отойти.

Раздался резкий тревожный звонок в дверь. Собралась нечеловечески, подошла почти ровно, открыла и увидела соседку. Сердобольную полную даму, которая, как потом выяснилось, пасла дедову квартиру. Дама спросила, как чувствую себя.

– Хорошо. Но вот что-то температура поднялась.

Соседку не обмануть было. Она видела, что дело плохо, и думала, что помогает. Возможно, так и было, но тогда не оказалась бы на десять дней в районном ПНД. А ведь нужно было – в неврологию.

– Я «Скорую» вызову, – предложила соседка.

– Пожалуйста, не нужно. Полежу немного, а завтра в поликлинику пойду. Пожалуйста, не вызывайте «Скорую».

Теперь горько жалела о том, что просила соседку о мелких услугах. Позвонить, например, по межгороду на рубль. Теперь пришлось всю сумму внимания соседки отдавать самым неожиданным образом.

Вернулась в комнату и легла. Казалось, что дверь закрыта на замок. И в голову не могло прийти, что для кого-то замок может оказаться хлипким. Мать, враждующая со своей матерью, уверяла меня, что «бабка» специально испортила замок, чтобы попадать в квартиру деда, когда его нет.

Звонок в дверь, уверенный и одинокий, явно «Скорая», раздался минут через пятнадцать. Головокружение было сильнейшее, тошнота накатывала приступами, но и отступала. Тело обмякло, оно было почти бесчувственным. Врач, немолодая, очень эффектная женщина, снисходительно вздохнула и приказала:

– Идем на кухню. Марганцовку пить.

Когда поняла, что не умру, и добралась до кухни, растворила марганцовку и даже выпила две большие кружки. А нужно выпить три литра, как сказала доктор. Было очень жалко, что слюна и рвота порой идут на пол. Не любила грязи, и наоборот – убиралась с необыкновенной теплотой, видя во влажной уборке почти вселенский смысл. А теперь – из меня лилось и образовывались лужи.

Врач усадила на диван, принесла таз, сделала новый раствор и заставила выпить всю банку. Потом посмотрела в глаза.

– Ну, собирайся.

О вещах тогда не думала совсем, что странно. Врач, в обнимку, довела до машины, уложила на каталку. Машина тронулась, под шум колес задремала. Пришло зыбкое чувство беспечного уюта. Вот теперь хоть некоторое время не нужно ни о чем думать. Не думать. Просто жить.