При таком взгляде человеческая любовь и дети не более чем инструменты манипуляции соцобъектом – отдельным человеком, по рукам и ногам связанным соцпаутиной. И любовь и дети – это шантаж, вынуждающий принять двойной счет жизни. Мы с тобой поженимся, будем слушать на кухне «Гражданскую оборону» и нянчить нашего малыша. А потом ты или я устроимся на хорошую работу, получим жилье, сделаем ремонт. И снова послушаем на кухне в день нашего юбилея «Гражданскую оборону». Когда представила эту картинку, которой многие мои торчевые знакомые соответствовали, проглотила слюну, чтобы не сплюнуть, и поехала домой. Однако у самого метро развернулась и села на троллейбус: к Анне.

Анна дома была одна. Дети пошли на спектакль, который давали православные артисты подворского театра, Эйнштейн уехал к клиенту: чинить компьютер и загружать новый софт.

Начала разговор с вопроса об исповеди.

– Отец Феодор служит по вторникам. Исповедовать начинает в восемь утра. А еще после литургии иногда принимает, беседует.

Анна, в чем-то легко-сером, босая, поправляя непокорно-короткую косу, смотрела в окно, излучавшее начало лета. Она все же была ангелом. Мне было досадно на себя – не очень умела сразу прощать ее резкости. Именно сразу прощать. А сразу прощать очень хотелось. Мне даже нравилось, что не испытываю преклонения перед нею, а она вызывала почти у всех, кто знал ее, именно преклонение. Это была икона. Согревавшая мое сердце живая икона. Мне уже не нужно было падать перед нею ниц.

Ощущение перед поездкой на подворье к возлюбленному Анной отцу Феодору было приятным. Наверно, так бывает, если бо́льшую часть денег поставить на зеро, но никогда не играла в рулетку. Да и само сравнение беседы со священником и рулетки невозможно в принципе. Но было именно так.

Если бы у меня на лбу написано было – что дальше перечислю. Что мать у меня верующая, хотя и несколько по-деревенски. Что именно она сформировала меня христиански ориентированной, и это уже не исправить, а попытки исправить в высшей степени унизительны, так как перебежчиков нигде не любят. Что не причащалась лет так двадцать. Что на мне блуд, воровство, празднословие и передавшаяся от мамы прелесть, а также чтение гностических книг, работ Гурджиева и Кроули, интерес к формам и телам и помешательство на почве одежды. Меня не то что отец Феодор не принял бы – меня бы на территорию подворья не пустили. Но ввиду того, что «все идет по плану», даже сомнений не возникло в осмысленности поездки. Даже не думала о результате. Шла, как идут против сильнейшего тока, и смысл был именно в этом. Если бы стала рыбой, сказала бы: иду на нерест. Нерест был назначен на ближайший вторник. То есть оставалось ждать всего пару дней.

В согласии со святоотеческими законами о связи доброго намерения с искушениями, в воскресенье приехала мать, остановилась у сердобольной Марины и сообщила мне огромную порцию религиозного невроза. Была бы проще, успокоилась бы на том, что Бог одно, а церковь – другое. Мол, у меня в душе вера. Была бы проще вдвойне, успокоилась бы на мысли, что отец Феодор священнической властью усмирит бурный нрав мамы, стоит только попросить молитв. Но была очень сложной и святоотеческую мысль о связи доброго намерения и искушения восприняла прямо.

В понедельник проснулась поздно – есть не могла, так как был тремор едва не во всем теле. Старик Голицын покосился, видимо бледная была, пожал плечами и ничего не спросил. Поэт закатил пропагандистскую антирелигиозную тираду, что тремор усилило, вызвало искренние в виде резких фраз и убегания – тусоваться – на Арбат. Но какой Арбат летом 1997 года? Десять лет назад это было место моего рождения и любви. Пусть метафорически, творчески – но было. С осени 1994-го мне нечего было там делать. Ходила по Арбату как по кладбищу, и в этот день, смотря на уходящие грозовые облака, в очередной раз пела безмолвную похоронную песнь. Вернулась довольно рано. Азарт встречи с отцом Феодором разгорался. И потому, приняв душ и что-то наконец съев, уснула в полночь.

Мне приснился сон, единственный пока во всю жизнь, как будто пережила нечто уже произошедшее раньше заново. Но уже не так волнуясь. Это была попытка самоубийства в самом начале знакомства с Ванечкой. Очень глупая и неудачная попытка.

Например, мезопам. Это транквилизатор. Средство довольно сильное. Не знала, что транквилизатор не смертелен. Нужны барбитураты, и убойная доза барбитуратов, чтобы покончить с собой. Тогдашняя пассия Ванечки употребила именно барбитураты, но их не хватило, и ее откачали. Со мной все было иначе. Двадцать два года, а вокруг уже не было никого. И это утешало. Была точкой, где асоциальность и социальность меняются местами. Потому и можно – покончить с собой. Есть несколько художественных работ, они не представлены, да и не будут, но это и не нужно, так как сама ими довольна. Мне говорили восторженные слова любви, в ответ на них тоже говорила слова любви. Значит, любовь была. У многих не было и этого. Мужчин было сравнительно много. Ровно столько, чтобы знать, что нравится в сексе, а что нет. Денег не было, но в такое шебутное время они и не нужны. А вот вещи были, и очень хорошие. Белые туфли из кожи, например. Платье из черно-серебряной тафты, рюмочкой, шестьдесят второго года издания.

Значит, смысл в самоубийстве есть. Пошатываясь после двух бессонных ночей выяснения отношений, вышла из электрички, дошла до универсама. Универсам был уже новый, перестроечный – со стеллажами и корзинами. Здание хранило величественность официального мрамора брежневской эпохи. Кое-где мрамор был настоящим. Купила почему-то кефир. Чтобы запить лекарство.

Мезопам приметила давно. Расспрашивала о нем у торчевых знакомых, но те конкретного ответа не дали. Считала, что это очень по-городски, очень стильно – покончить с собой с помощью лекарств. Вешаться или выходить в окно – провокация, а не самоубийство. В этих полетах и веревках чувствуется много работы на публику. Питье уксусной эссенции, обычный способ русских женщин советской эпохи разрубить узел своего горя, тоже не привлекало. Смерть наступит не сразу и в самых неприятных мучениях. Эссенции нужно много, чтобы прыгнуть через огромный глоток боли. Таблетки, да еще с легким снотворным эффектом, размажут по поверхности. Начнешь испражняться – не заметишь. Таблетки и выбрала.

Но почему мезопам? Потому что не отличала барбитураты от транквилизаторов, а торчевые друзья были уверены, что отличаю. Шоколадного стекла, пятьдесят таблеток, баночка мезопама стояла на аптечном лотке при входе в супермаркет. Денег оставалось рублей двести, взять новые деньги неоткуда было, если что. Вот этого «если что» быть не должно. Нужно действовать наверняка. То есть купить сразу две баночки. Есть вероятность, что мезопам, как все сильнодействующие препараты, продается по рецепту. Подошла и довольно осторожно спросила транквилизатор со снотворным эффектом. Выбор был небольшой, и конечно – мезопам.

– Но рецепта у меня нет, – посетовала.

– Без рецепта отпускаем, – сказала строго продавщица. – Вам какой курс – интенсивный?

– Да, – ответила почти счастливо. Купить лекарство без рецепта, оказывается, так приятно.

Две баночки упали в сумку. В супермаркете чуть помедлила напротив стеллажей с любимой пищей – сыр, например. Но купила только кефир. Зачем теперь пища. О квартире думала много, но дед еще в отъезде, а к тому времени, когда меня найдут, он еще не вернется. Ключ есть у Ванечки, ему и карты в руки. Эти мысли были уже обработаны и приготовлены. Родственники в отношении жилья слишком беспокойны. Отчасти это и подтолкнуло к решению покончить с собой. Кинуться – кажется, так говорит Ванечка. О ссоре с Ванечкой не думала совсем. Простила, поняла, приняла – и больше не хочу дерьма. А было дерьмо, дерьмо, дерьмище.