Фурману предложили в последний раз хорошенько подумать, пока еще не поздно, и бросить свое бесполезное упрямство, но он с безнадежным веселым спокойствием, от которого у него все дрожало в груди, повторил свои требования.

– Ну что, убедились наконец, что с этим ослом разговаривать бесполезно? – снова встрял Боря.

И тут мама взорвалась:

– Вот ведь какое маленькое дрянцо! Все, хватит с ним разговаривать, он все равно слов не понимает. Бесполезный номер… Пошли, уходим! Игры закончены!

– Ну и пожалуйста… – пробормотал Фурман. – Уходите…

Папа взглянул на него с непонятным выражением, и Фурман сказал ему, прогоняя:

– А ты – врун! Вы все злые! Жадины! Идите отсюда!

Боря, полуобернувшись на ходу, согласно покивал: мол, давай-давай, продолжай кукарекать, уже недолго осталось…

– Идем, идем! Хватит! – мама посмотрела на свои часы. – А то на автобус из-за него еще опоздаем!

Кажется, это было все… У Фурмана полились слезы, но злобная пружина сжала его тело, и он быстренько пал на довольно чистый асфальт прямо посреди проезжей части, благо машины заворачивали сюда редко.

День был пасмурный, и, видимо, собирался пойти маленький дождик.

Когда мама увидела, что вытворяет Фурман, она хотела бежать и бить его, но папа с неожиданной твердостью удержал ее, ему помог Боря, и она, сказав «тьфу!..», пошла с ними дальше.

Фурман стал визжать, бить руками и ногами, перекатываться и выкрикивать черные слова, захлебываясь и давясь кашлем. Это не действовало, они удалялись и скоро должны были скрыться из вида за следующим поворотом. Возле Фурмана остановилась какая-то женщина с хозяйственной сумкой и стала его стыдить и запугивать: мол, как нехорошо, такой большой мальчик, смотри-ка, родители уже ушли совсем, вставай-ка скорее… Тут с большой улицы в проулок завернула серая «Волга» и, дав резкий сигнал, испуганно объехала их.

Родители остановились в растерянности, и Фурман, неуклюже вскочив, побежал к ним на своих деревянных ногах. Прижавшись к маме, он трясся, подергивался и тупо икал. «Ну все, все…» – устало приговаривала мама.

– Бась, надо трогаться… – озабоченно сказал папа через некоторое время. – А то мы так и вправду на автобус опоздаем. Пошли, Сашуня, а? Ты уже можешь теперь сам идти?

Фурман кивнул и отлепился от мамы, пошатываясь. Папа бережно поддержал его под локоть.

– Подожди! – сказала мама и стала отряхивать Фурмана со всех сторон. Потом они пошли, папа держал Фурмана за руку. Боря пристроился рядом с ним и бодро спросил:

– Ну как, крокодил, очухался уже?

Фурман слабо кивнул.

– А тебе известно, что с тобой было?

– Да ничего особенного и не было, – быстро и успокоительно сказал папа. – Все уже прошло, и слава богу. Скоро будем дома…

Фурман равнодушно пожал плечами.

– Ну как же, вот только что, пять минут назад! Ты же тут свалился прямо в лужу, дергался и визжал как резаный. Ты что, ничего не помнишь?.. А хочешь знать, как в медицине называется то, что с тобой случилось?

– Боря, отстань ты от него, ради бога! – почему-то рассердился папа. – Иначе я буду вынужден с тобой поссориться!.. Бась, ну скажи ему!

– А что тут такого? У него была самая обычная истерика. Типичнейший истерический припадок, со всеми симптомами!

– Ладно, прекрати, – угрюмо сказала мама. Вдруг она остановилась. – Эдя, а где моя сумка?!

– Откуда же я могу знать, где твоя сумка? Мне ты ее не давала… Да вот же она, у Бори в руках! Ты, наверное, сама ему и отдала…

– Ну ладно, не начинай! Все. Пошли.

На ходу Фурман вяло размышлял над непонятными и странно неприятными Борькиными словами… Но ведь главное – все теперь уже помирились?

* * *

В Москву Фурманы возвращались самолетом. Чтобы успеть на автобус к утреннему семичасовому рейсу, вставать пришлось очень рано, чуть ли не в темноте.

Здание аэровокзала оказалось просто большим сараем с башенкой, а стоявший за ним двухмоторный самолет «Ил-14» выглядел таким толстым и коротким, что Фурману не верилось, как он может полететь.

Папа стал рассказывать, что на таком же самолете ему приходилось летать во время войны: тогда они назывались «Ли-2», и крылья у них были немного скошены назад, в отличие от «Ильюшина четырнадцатого», у которого крылья прямые. Впрочем, оба они были содраны в свое время с немецкого транспортника… Серенький, под низким серым небом и на серой дорожке, теряющейся в ровном желтом поле, самолет выглядел печальным и одиноким.

Во всей округе уже ощущалась осень. Тревожный ветерок выстригал разом темнеющие участки травы, и соседний лесок тоже начинал волноваться, теряя листья.

– Ты бы лучше полюбовался природой, – меланхолично советовал Боря, разыскивая и неторопливо закладывая в рот ярко-алые придорожные земляничины. – Может, в последний раз ее видишь…

Фурман побежал жаловаться родителям, что Борька его пугает…

В угнетающе низком салоне самолета было полутемно и душно. Пристегнутый широким матерчатым ремнем с тяжелой пряжкой, Фурман сидел на коленях у папы и нервно зевал. Потом нарастающее гудение задавило все прочие звуки…

Примерно через час самолет сделал двадцатиминутную посадку в Каунасе. Ему нужна была дозаправка, чтобы долететь до Москвы. Многие мужчины вышли покурить, а те из многочисленных детей, кто еще не испытал никаких неприятных ощущений, осторожно выглядывали из открытого люка на огромное пустое бетонное поле аэродрома – в Каунасе шел сильный косой дождь, и вдали все было скрыто туманом. Тем не менее самолет не собирался задерживаться.

Когда уже все расселись по своим местам, Фурман вдруг запросился в туалет «по-маленькому», причем терпеть, пока самолет поднимется в воздух, он, кажется, не мог. Папа пошел узнать, можно ли что-нибудь сделать, и неожиданно специально для них ровно на две минуты снова открыли люк, а трап еще не был убран. Они выскочили на дождь и заметались под пустым брюхом самолета, не зная, куда бежать. Дул пронизывающий ветер, никаких укрытий поблизости не было, и папа, решительно указывая на толстое самолетное колесо, приказал: «Давай прямо здесь! Ну? Быстренько, нас же все ждут!..» Фурман был немного смущен, но аккуратен. Потом они вбежали в самолет, на ходу благодаря сдержанно улыбавшуюся тетю-стюардессу, и с веселой суматошностью успели пристегнуться до того, как самолет поехал.

Фурман чувствовал себя намного лучше и согласился съесть помидорчик, яичко и половину бутерброда с сыром, запив темным сладким чаем из термоса.

Полет продолжался еще два с половиной часа – а в общей сложности четыре, – и постепенно большинство пассажиров охватило утомление. То там, то здесь раздавался скучно тревожный детский плач и доносились неприятные звуки, а самолет все летел и летел, временами начиная трястись и проваливаться в воздушные ямы или вдруг круто подбрасываемый куда-то… За маленькими окошками с толстенными стеклами стояла сплошная серая пелена. Фурман уже отсидел себе все что можно, и его начало подташнивать. «Не надо было столько жрать!» – прокомментировал Боря. Забеспокоившись, папа приготовил специальный пакет из плотной, болотного цвета бумаги, выданный перед полетом каждому пассажиру (стюардессе еще приходилось уговаривать взять его многих из тех, кому он теперь очень даже пригодился). Папа все-таки просил побледневшего и совершенно раскисшего Фурмана потерпеть, пытался развеселить его и то и дело обещал, что скоро они уже подлетят к Москве, – и все это тянулось и тянулось в душной потряхиваемой полутьме…