Накопившиеся в Фурмане тяжелейшие для всех известия делали всякий торг неуместным, и он только кивнул.

– Ну, а теперь иди и сообщи, о чем мы с тобой договорились, – с какой-то странной усмешкой сказала Любовь Захаровна.

– А можно сказать, что вы… уходите от нас? – замявшись, уточнил Фурман.

– Ты можешь поступить так, как считаешь нужным, – твердо ответила Любовь Захаровна. – Только, конечно, не говори, что мы идем куда-то. Ах да, тебе ведь потребуется как-то объяснить свой уход… Ну, придумай сам что-нибудь, соври один раз – в виде исключения я тебе разрешаю это сделать. Встретимся в школе. – И Любовь Захаровна, повернувшись, как ни в чем не бывало пошла куда-то.

Через пару минут собрался весь класс, и Фурман сообщил, что Любовь Захаровна «уже точно» уходит от них. Что будет дальше, никто не знал. Высказывались мрачнейшие предположения, что класс теперь будет расформирован. Идея написать письмо какому-нибудь начальнику вызвала нервный смех. Многие были на грани слез. Общая ненависть сосредоточилась на новой директрисе, маме Пашки Королькова, и кто-то даже предложил как следует покалечить его или, на крайний случай, просто избить. Сам Пашка, с искаженным лицом, громко сопя, молчал, а потом отчаянно выкрикнул, что пусть про него думают что хотят, но обзывать свою мать он не позволит и готов ответить на вызов любого. «Каждый порядочный человек так бы поступил на моем месте!» – со слезами взвизгнул Пашка и отбежал за деревья. Все были смущены его нелепым благородством, и Фурман сказал, что к Пашке все это уж точно не имеет никакого отношения, и он, конечно, совершенно прав, защищая свою мать от оскорблений и считая, что так поступал бы на его месте каждый из них… Пашку вернули, но вопрос «что ж теперь делать?» обессмысливающе повис над ними, и всем вдруг стало очень скучно и почему-то холодно. «Надо теперь этих козлов “бэшек” просто разгромить! А то эту их дуру-училку почему-то никто не трогает, а нашу Любовь Захаровну выгоняют…» – со злой обидой произнес кто-то из мальчишек, и это всех немного развеселило.

По дороге к площадке парни из «Б», следившие издали за их странными совещаниями, осторожно поинтересовались, что произошло. Получив короткое объяснение, они с мрачным сочувствием покивали головами и пошли передать это своим.

Девчонки из фурмановского класса легко выиграли свою эстафету, а у мальчишек состязание получилось более напряженным. На первом же этапе «бэшки» вышли вперед, и даже Фурман, который бежал в третьем забеге, так и не сумел догнать своего противника, хотя разрыв между ними все же и не увеличился. Огорченный Фурман ощущал, что слишком перевозбудился перед стартом. Но на последних двух кругах ребята бежали просто как львы и все-таки вырвали победу. Они ликовали вдвойне – это ведь была еще и как бы месть за Любовь Захаровну… Когда эстафета закончилась, они бросились к ней с изъявлениями своей преданности, но не знали толком, что сказать. Так и распрощались. Мальчишки жалели, что Фурман уходит, но что тут сделаешь – надо идти, раз Любовь Захаровна просила… Врать и придумывать он не стал: все это было слишком печально для всех.

Придя в класс, Фурман увидел там только Любовь Захаровну – оказалось, он единственный, кто догадался захватить с собой парадную одежду; остальные пошли домой переодеваться. Тут Любовь Захаровна заметила, что у Фурмана на ногах кеды, и изменилась в лице. «Как же так, Сашенька?! Это не годится! Я же просила быть понаряднее! Немедленно беги домой и, пожалуйста, попроси, чтобы тебе подыскали что-нибудь более приличное чем то, что у тебя сейчас на ногах».

Ворвавшись домой, Фурман вызвал огорченный переполох – ведь дедушка специально носил ему другие туфли, а он отказался!..

Когда Фурман, запыхавшись, вернулся в школу, его уже все ждали. И Пашка, и Ирка Медведева были довольно красиво одеты, аккуратно причесаны и слегка смущены своим положением избранников. Как бы то ни было, но именно с ними тремя Любовь Захаровна захотела проститься как-то по-особому и, значит, что-то такое в каждом из них было, пусть и непонятное им самим; и это наполняло их печальной гордостью.

Вообще-то они думали, что Любовь Захаровна пригласит их к себе домой, но она повезла их в большое взрослое кафе-мороженое на улице Горького. Там они поднялись на второй этаж, и официантка усадила их за отдельный столик, хотя вокруг было полно народу. Фурман чувствовал себя очень стесненно и с трудом осилил два из трех больших шариков сливочно-шоколадного мороженого, облитого вареньем. Любовь Захаровна все не могла поверить, что он так и оставит целую треть своей порции. Пашка и Ирка спокойно расправились с содержимым своих металлических вазочек, а Фурман все вертел головой и с тупой настороженностью поглядывал вокруг. Его слегка подташнивало.

Из кафе они вернулись в уже опустевшую школу и там попрощались окончательно. Напоследок Любовь Захаровна с улыбкой вручила им по небольшому пакетику, предупредив, что там лежат подарки, которые лучше рассмотреть дома, а потом впервые поцеловала каждого. Тут у нее в глазах появились слезы, и дети, встревожившись и засмущавшись, ушли.

Дома Фурман с некоторым удивлением и даже легким разочарованием высыпал из пакета Любовь Захаровны малюсенькую лохматую собачку, которая могла подпрыгивать на растягивающейся резинке, шоколадку «Аленка» и книжку «Корейские народные сказки». В книжке он обнаружил согнутый вдвое тетрадный листок с какой-то загадочной запиской – в каждом слове там были пропущенные буквы, на месте которых стояли крупные точки:

Д р • г • м • и л • б • м • м • б • л • вн • к •

Л б • вь з • а!

П л • б • шь и к • зл •!

Л б • вь З • х • р • вн •

Внизу была дата.

Сказки оказались не очень интересные, а первую часть записки Фурман так и не смог расшифровать до прихода мамы. Прочтя, мама расхохоталась, а Фурман от неожиданности покраснел и даже обиделся на Любовь Захаровну.

– Да что ты, глупенький!.. – сказала мама, продолжая улыбаться.

1

Каждое лето родители с Борей выезжали то на черноморские курорты, то в Прибалтику, оставляя маленького Фурмана с бабушкой и дедушкой в Удельной или отправляя его на дачу с детским садом. Перед тем как Фурман пошел в первый класс, его решили взять с собой. Впрочем, выбора и не было, поскольку бабушка еще осенью, неудачно упав на улице, сломала ногу, почти всю зиму провела в больнице и к лету только-только начала выходить с палочкой на прогулки – о том, чтобы оставить на нее Фурмана, не могло быть и речи. А районный детский сад, в который Фурмана перевели чуть больше года назад, своей дачи не имел.

На первый раз решено было поехать с Фурманом в Палангу – все-таки на юге было слишком жарко, а в Паланге уже два лета подряд жили у хорошей хозяйки, державшей свою корову, и многие вопросы при этом варианте сразу бы отпали. С хозяйкой заблаговременно списались, необычная ночь в мягко раскачивающемся и бессонно шумящем поезде прошла без особых приключений, и вот уже они идут по окраинной, деревенского вида улице Жвею – все вещи оставлены в заполненной кроватями комнате на втором этаже, а впереди – Балтийское море. Боря рассказывает о том, что Фурману предстоит увидеть через несколько шагов, он все тут уже знает, и Фурман требует, чтобы он замолчал: мол, я сам все увижу. Улица Жвею плавно переходит в лесную просеку. Слева сплошной пушистой стеной стоят на песке молоденькие, полные силы длинноиглые сосенки. Справа сосны уже постарше и растут пореже, а серый песок под ними густо усыпан пожелтевшей хвоей. Но где же, наконец, море?