За внезапно оканчивающимся лесом оказывается полоса песчаных горок-дюн с торчащими повсюду высокими острыми перьями какой-то травы. Денек и так не из жарких, а тут еще задул сильный холодный ветер, и мама велит Фурману застегнуться доверху. Дорожка между дюнами выложена щитами из плотно сбитых маленьких дощечек, кое-где почти совсем занесенными мелким бледным песком. Не в силах больше сдерживаться, Фурман бежит, и через пару мгновений вдруг открывается – в самом деле море. Бескрайнее с той стороны. И небо даже немного приплющивается над этим откровенным самостоятельным занятым своими делами простором. Но кажется, небу это только в радость, оно сверкает. А в огромности моря есть такая понятная всему телу древняя свежесть, что, постояв рядом с ним несколько минут, уже можно отправляться обратно в Москву – потому что весь «отдых» уже совершился и чего же может быть больше, чем эта встреча…

Увидев у накатывающей кромки живой воды груды коричневато-зеленых водорослей, выброшенных волнами, Фурман тут же кидается к ним в поисках янтаря – ведь Боря столько рассказывал ему в Москве про драгоценные россыпи, валяющиеся на берегу… Неопрятные мохнатые водоросли, больше похожие на тряпки с помойки, пахнут чем-то кисловато-острым – этот запах сразу проникает под лоб и возбуждает там неприятную стоячую пустоту. А на пальцах, как скоро обнаруживает Фурман, остаются неоттирающиеся темно-рыжие пятна. Ему объясняют что-то не до конца понятное: что водоросли пахнут и пачкаются йодом, а кусочки янтаря если и попадаются, то очень мелкие, да и то только после сильного шторма. «Значит, Борька все наврал!» – делает Фурман вызывающий вывод и, поскольку он продолжает на этом настаивать, ему приходится быстро убегать по сырому холодному песку…

На третий день, уже немного освоившись, Фурман, Боря и их новый сосед Саша Баранов, Борин ровесник, сидели на верхних ступеньках крутой деревянной лестницы, которая, плавно заворачивая, вела на первый этаж их дома, почти к самой входной двери. Все прочие многочисленные жильцы пользовались какими-то другими дверями. Саша Баранов угостил Фурманов семечками и, поплевывая, углубился в обсуждение с Борей каких-то научно-фантастических книжек. Выждав для приличия, Фурман поднялся, деловито сунул под мышку своего потертого московского медвежонка и объявил: «Я пошел». «Ну, что ж, давай», – согласился Саша, освобождая дорогу, а Боря с привычным ехидством добавил: «Счастливого пути». Немного присев, Фурман осторожно опустил левую ногу на первую ступеньку, а потом наклонился вперед и молча покатился вниз, скрывшись за поворотом. Наверху старшие повалились от хохота на площадку и корчились там, стараясь держаться подальше от лестницы, а внизу на грохот и другие необычные звуки появилась встревоженная хозяйка. Встретив стоящего на ногах растерянного мальчишку, она с акцентом спросила, что случилось, кто упал? Фурман ответил, что это он, и заплакал. Хозяйка с бережным испугом стала его ощупывать, сверху наконец прибежали родители, а эти дураки все продолжали там хохотать. Утешаемый Фурман пожаловался, что у него болит копчик и еще он немного содрал кожу на локте. Пока мама поглаживала и дула, папа осмотрел место происшествия. Выяснилось, что Фурман каким-то чудом миновал торчащий из стены острый металлический крюк и небольшое низкое окно как раз на повороте. Никто не мог понять, как это ему удалось, и все недоверчиво расспрашивали, как же он так ловко катился, что ничего не повредил, не вылетел в окно, да еще оказался внизу на ногах! Фурман, уже улыбаясь, объяснял, что он катился как колобок.

Недели через две Фурман свой подвиг повторил, но на этот раз все, и даже папа, его только ругали и строго запретили скатываться еще раз – как будто он нарочно?! «Смотри, а то можно просто выбросить тебя в окошко, если уж ты так любишь летать», – предложил Боря, и, поскольку никто не сказал, чтобы он замолчал, Фурман на всех ненадолго обиделся.

Вообще же жизнь в Паланге была прекрасна и необычна. Поселившись на самой окраине – поблизости даже ни одной приличной столовой не было, – Фурманы после утреннего выхода на море отправлялись на автобусе обедать в другую часть города и возвращались оттуда уже поздним вечером.

Главной достопримечательностью Паланги был деревянный пирс, длинной буквой «Г» выдававшийся далеко в море. Пирс опирался на высокие деревянные сваи, и когда море штормило, волны с особенной силой бились и вздымались внизу между столбами под дальней перекладиной буквы «Г», обдавая загуливающих туда смельчаков холодными брызгами. А в тихие вечера по ведущей к пирсу главной курортной улице Бирутас с праздничной неторопливостью текли улыбающиеся, расслабленные, ярко одетые толпы отдыхающих, желавших полюбоваться на морской закат.

Справа от пирса начинался женский пляж, где на глазах у всех с утра до вечера разномастные голые фигурки купались, бродили, лежали на солнце и даже играли в бадминтон. В дюнах вокруг женского пляжа торчали маленькие столбики с запретительными надписями, и часто какие-то толстые тетки бесстыдно занимали место прямо возле них. Папа, в ответ на фурмановское смущенное недовольство, советовал: «А ты просто отвернись и не смотри в ту сторону».

Обедали Фурманы обычно либо в большой шумной столовой, расположенной неподалеку от женского пляжа и похожей, из-за плоской крыши с надстройками и высокой серой трубы, на отплывающий боком пароход, либо еще дальше, в санаторной части города, где было много разных ресторанов и кафе. После обеда Фурманы уходили в старые чудесно спокойные сосновые парки, раскладывали в теньке одеяло и устраивали «тихий час». Когда жара начинала спадать, мама доставала из большой сумки то банку клубники, засыпанной сахаром и уже пустившей сок, то пакет с крупной желтой черешней или красной смородиной, а иногда – маленькие бутылочки особых палангских сливок – нежных и освежающих – с мягкими сладкими булочками…

Любимым местом случайных «перекусываний», порой заменявших ужин, было для Фурмана маленькое деревянное кафе с волшебным названием «Пьена кавина». Меню там было однообразно восхитительное: дымящийся густой сладкий кофе, заливаемый все теми же сливками, толстые горячие сардельки с горчицей, хорошо взбитый молочный коктейль и большие ломти коричневого торта, которые Фурман никогда не мог доесть до конца.

Центром Паланги и важным ориентиром, видимым со многих точек, являлся костел – здешняя церковь. По несколько раз в день проходя и проезжая мимо этого вишнево-красного, с белыми ободками, островерхого здания, Фурман никак не мог понять, как же оно устроено внутри: снаружи оно казалось состоящим из узких плоских стенок, нагромождающихся плотными рядами, точно мехи аккордеона, но при этом растущих вверх, к высоким зеленым шпилям.

Костел, в отличие от многих московских церквей, производил очень ухоженное впечатление: за старинной оградой зеленела аккуратная чистенькая травка, внутрь свободно заходили туристы и любопытные, а во дворике часто толпилась шумная молодежь – это было совсем уж странно, но, похоже, никто не собирался их прогонять. Один раз у этих ребят даже играл транзистор. Впрочем, говорили они не по-русски, а по-литовски. Фурман уже запомнил некоторые слова. Так, вместо «здравствуйте» можно было сказать хозяйке «лабас ритас» или «лабас дьенас», а спрашивая на рынке, почем огурцы, следовало произнести смешное «пакекас гурки?». Улица Жвею, где жили Фурманы, на самом деле была, как сказал папа, улицей Рыбака – но «Жвею», конечно, звучало интереснее.