У дома росло дерево гулмохар, его ветви были обрезаны (чтобы на нижние этажи проникал свет) таким образом, что оно нарушило свою генетику и росло вверх, словно пальма, открывающая свой навес высоко, на втором этаже. Ветки свободно свисали на террасу. Летом мы будем купаться в оранжевых и красных цветах. Должно быть, гулмохар был решающим фактом для Физз и для меня тоже. Так же сильно, как его цветы, я любил период, когда опадали листья гулмохара, спокойно повиснув на легких ветках. Было приятно дергать шнур вентилятора и направлять его прямо на кожу. Словно дети, мы делали обратное. Мы обдирали догола ветку и стегали ею друг друга.

Филипп был разочарован, когда мы рассказали ему о нашем барсати.

Он осушил свой стакан с янтарной жидкостью и сказал: «Ром в животике лучше, чем дерьмо в заднице». А затем впал в дурное настроение на несколько дней. Мы внесли какую-то определенность в его жизнь. Он мог играть перед аудиторией, притворяясь, что ведет радикальный образ жизни. Без зрителей это теряло всякий смысл. Наш отъезд просто вернул его к лени и грязи.

Я думаю, что были и другие причины. Дело в том, что к телам постепенно привыкаешь. Ты привыкаешь к ним быстро. К их форме, их движениям, их теплу. С Физз это было вдвойне правдой. В этой сырой и прохладной квартире она наполняла все светом. Филипп знал, когда она выходила за дверь своей комнаты, как будто выключался свет.

Утром мы покинули квартиру, погрузив наш матрас и чемоданы в такси; мы оба чувствовали себя отвратительно. Филипп сидел на краю кровати, лаская свой второй стакан за день. Он был в середине своего грязного цикла и был растрепан. Физз оставила ему зеленый коврик и плетеные стулья, купила ему в подарок биографию Орсона Уэллса и рисунок Джамини Рой.

Когда она полуобняла его, он сказал грубым голосом:

— Если он когда-нибудь будет дурно вести себя с тобой, ты знаешь, куда звонить.

Физз ласково улыбнулась и ответила:

— Я знаю, куда звонить, даже если он себя будет хорошо вести.

Отвисшие усы Филиппа расплылись в усмешке, и он погладил свои непричесанные волосы.

Я энергично обнял его и попрощался:

— До скорого.

— Ублюдок, ты не заслуживаешь ее, — сказал он.

Даже притом, что квартира была пустой, она превратилась в наш дом за два дня. Физз сходила в теплицу по соседству и купила несколько растений в горшках. Усыпанную листьями пальму, каучуковое дерево, бамбук и два фикуса. С четырьмя растениями, двадцатью книгами, одним портретом Паунда в рамке, одним изображением Тагора и матрасом она сделала так, что барсати не выглядел пустым. Я знал, как все это работало. Я был счастливой жертвой этой иллюзии в прошлом. Сначала она заполнила пространство, чтобы ты никогда не замечал ничего, кроме нее. Она могла стоять одна в пустом зале, и ты никогда не поймешь, что он пустой, потому что не сможешь оторвать от нее глаз. Есть такие люди вдалеке от гламурных звезд и великих героев. Физз была самым прекрасным примером таких людей из всех, кого я знал.

Когда я приехал домой, то увидел только ее, и это было великолепно.

Каждый вечер, когда приближалось время покидать офис, я становился рассеянным. Воспоминания о минутах удовольствия начинали терзать, меня. Текст, который я редактировал, плыл у меня перед глазами. Я перечивал параграфы снова и снова. Моя голова заполнялась мыслями о том, что я собираюсь делать, когда вернусь домой. Я начинал шумно собираться, на меня смотрели с замешательством.

Очень быстро я понял, что в офисе все страдали неврозом. Никто не хотел идти домой. Все крутилось вокруг единственного правила — Доктрины постоянной опасности. Если ты уходишь рано с работы, то на тебя давит груз сознания, что кто-то дышит у тебя за спиной: он взял на себя больше часов, больше слов, больше историй, больше фотографий. Если тебя нет на своем стуле, ты не придумываешь синонимы, не сочиняешь заголовки, не даешь указания, когда мимо проходит начальство, то рискуешь соскользнуть вниз по шесту, а ботинки твоих коллег окажутся у тебя на лице.

И, как я вскоре обнаружил, моим коллегам подсознательно хочется почистить свои ботинки, как только опустят их на лицо соперника.

Это было не похоже на то, как я работал раньше. На моих прежних работах все соперничали друг с другом в лени. Конкуренция всем казалась грубой. Это касалось шикарного магистерского диплома и прилежных парней, состоящих на государственной службе, пока они не сдали экзамены и не унаследовали Индию. В журналистике, насколько я знал, все репортеры были похожи на Филиппа. Циничные, знающие свое дело, неопрятные, презирающие все, что касается денег и накрахмаленных костюмов. Каждый был занят более серьезным проектом, чем работой, которую он выполнял. Все журналисты писали плохие романы, плохие стихи или делали плохие фотографии. Остальные ждали вдохновения и обсуждали это за бутылкой «Олд Монк».

Ром в животе лучше, чем дерьмо в заднице.

По сравнению с моей прежней работой этот офис напоминал хорошо смазанный шест малкхамба, а все скользили вверх и вниз по блестящему деревянному столбу. На самой вершине, как на корабле, был насест, удобная бронебашня, где мог сидеть только один человек. Идея состояла в том, насколько я понял, чтобы добраться как можно ближе до этой башни и того человека. Что случится потом, я еще не понял. Совершенно ясно, что этот человек не собирался никого втаскивать в свою башню. Ты остаешься на скользком шесте. Но, следуя безумной уверенности окружающих, что-то должно измениться.

Никакие вопросы не решались под началом этого человека на шесте. Он постоянно высовывался из башни, чтобы добавить жира на шест. Это производило немедленный эффект и обращало ближайших к нему людей в панику. Оии боялись упасть, боялись, что ботинки коллег окажутся у них на лице, ботинки у них на лице, ботинки у них на лице. Карабкающиеся по шесту люди продолжали бить друг друга ботинками по лицу.

Были умные люди, которые соскользнули с этого шеста.

Их одежда была грязной, руки испачканы, их лица блестели от жира, но в их глазах горел пыл страсти. Их взгляды были прикованы к человеку на башне. Чем больше жира он выливал на шест, тем больше давал поводов бить друг друга ботинками по лицу, тем сильнее они были уверены, что там наверху — в башне — их ждут ответы на все вопросы в их жизни и карьере.

Очень-очень умные люди падали вниз, их лица блестели от грязного жира.

Там был один молодой парень — не старше меня — который поджигал жир, когда пробирался через груды тел. Даже в те дни я чувствовал ужас, который он наводил на других карабкающихся по шесту журналистов. Этот парень был моим непосредствеиным начальником. Он вел себя активно и по-мужски, сражая обаянием и проявляя свои способности. Этот парень читал правильные книги, смотрел правильные фильмы. Казалось, он знал все, что происходит в мире, и мог написать предложения с такой шипящей аллитерацией, от которой голова кружилась в рапсодии.

Скучные события, прозаично описанные, лежали на его столе, и когда их касались его стремительные пальцы, они обретали эпическое величие. В его текстах было множество высокопарных оборотов: греческая трагедия, дамоклов меч, манна небесная, миф о Сизифе, последний из могикан, гидроголовый и с голосом Кирки, эксперименты с правдой, открытие Индии, библейский резонанс, уроки вендетты, ненастоящие люди, по ком звонит колокол, сотня точек зрения, сила и слава, суть дела, сердце тьмы, агония и экстаз, песок времени, загадка сфинкса, испытание Тантала, шорох смерти, фигура Фальстаффа, темнота Диккенса, гомеровский герпес, влагалище Чаукериана.