Прочие граждане РСФСР должны были следить за котировками, публикуемыми на первых полосах центральных и губернских газет, и, если имели свободные средства, играть на скачкáх цен и курсовой разнице. Чтобы удачно отовариться в этом, например, «Торгсине», сегодня выгоднее было покупать, скажем, астраханский балык и чёрную икру на червонцы, а немецкую аппаратуру – за рейхсмарки. Но это уже для специалистов, гражданин с улицы запутался бы и гарантированно «пролетел».

Волович минут пятнадцать просто наблюдал сие великолепие, не выглядевшее жалко даже на фоне его воспоминаний. Дело в том, что сам антураж магазина, соотнесённый с повседневной жизнью «за витриной универмага»[64], демонстрировал идею «потребительского рая» столь наглядно, что уже не имело значения отсутствие на полках айфонов, плазменных телевизоров или кроссовок со встроенными диагностическими комплексами. Совсем как у всё того же, постоянно приходящего на память Маяковского с его поэмой «Хорошо!».

От мух кисея, сыры не засижены!

Лампы сияют.

Цены – снижены!

Потом он вспомнил, за чем пришёл. Ничего почти из того, что ему требовалось для обустройства в новой жизни, было не доступно.

Достаточно скромный шерстяной костюм, к примеру, стоил целых пятнадцать долларов, а их-то и всего двадцать. На всё про всё. Но самым необходимым обзавестись всё равно нужно было. Как бы там дальше ни сложилось.

Сделав по магазину несколько кругов, приценяясь и манипулируя в уме цифрами и суммами, достаточно ничтожными, но для него сейчас – гигантскими, он, наконец, подошёл к кассе галантерейного отдела. И вовремя, а то на него уже начали коситься охранники, которых здесь было не меньше, чем в магазинах Москвы двадцать первого века. И неудивительно – ворья и просто предприимчивых людей вроде Остапа Бендера (а ведь это как раз его год, двадцать седьмой!) в городе полным-полно. Поди уследи за каждым. Невзирая на то что магазин государственный, под контролем НКВТ и НКВД[65].

Заодно Михаилу пришло в голову, что магазин, где он находится, почти один в один похож на описанный Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Правда, тот располагался, кажется, не на Арбате, а как бы на Садовом кольце, в районе нынешнего МИДа. («Нынешнего» в том смысле, что раздвоение личности у Воловича до сих пор не закончилось). Ну а чего удивляться – Михаил Афанасьевич и сейчас здесь живёт, неподалёку, ещё не переехал на новую квартиру в Лаврушинском, и описывал он в «Мастере», судя по всему, год этак двадцать пятый.

Волович при всех его несимпатичных качествах в литературе разбирался прилично, что, впрочем, никакого положительного влияния на его моральный облик до сих пор не оказало.

Двадцатку он протянул кассирше с сильной внутренней дрожью – а вдруг как окажется «неправильной», и пожилая тётка с внешностью и повадками одесской бандерши выхватит из-под огромной никелированной кассы «Националь» с массой кнопок (зачем их столько, чтобы просто сумму обозначить и чек пробить?) и большой, как у военной мясорубки, ручкой сбоку костяной милицейский свисток и оглушительно засвистит.

Однако обошлось. Тётка мельком глянула бумажку на просвет, увидела водяные знаки и равнодушно бросила банкноту в ящик.

Денег хватило, чтобы приобрести небольшой тёмно-вишнёвый саквояж типа врачебного, и почти наполнить его всякой необходимой в жизни культурного человека мелочью – от бритвы с банкой мыльного порошка «Лотос» до пяти пар шёлковых носок, трусов и маек. А то ведь чувствуешь себя свинья свиньёю, пусть здесь это понятие подразумевает гораздо больше степеней свободы. Как у Ильфа – можно, идя к врачу, вымыть всего одну ногу. Если уже в кабинете убедишься, что не ту – конфуз, конечно, а в остальном – нормально.

И ещё осталась сдача – почти пять долларов. Цены для держателей валюты – просто улётные, как станет принято выражаться лет через восемьдесять. В общем – ничего странного, просто признак существования в мире «реальной экономики», где и в развитой стране заработок «доллар в день» считается вполне достойным. А что говорить о таких разрушенных семилетней войной странах, как Россия? Здесь и десять центов деньги, «в переводе на мягкую пахоту»[66].

Наконец Волович добрался до табачного отдела. Выбор продукции поражал больше даже, чем в других залах «Торгсина». Дело в том, что только здесь Михаил увидел больше разноцветных коробок, сортов и марок папирос, сигар и сигарет, чем в любом магазине «своей» Москвы, особенно после принятия идиотского закона о запрете выставлять эту продукцию на прилавки и витрины.

Сигарет здесь, возможно, было и поменьше, в тогдашней РСФСР особым спросом они не пользовались, зато уж папирос было море разливанное. И тот «Дюбек», которым угостил его Агранов, не выглядел самым дорогим и роскошным.

Но что действительно шокировало Воловича, так это знакомые жёлтые пачки с верблюдом. Он искренне считал «Кэмел» послевоенным изобретением, этаким брендом «плана Маршалла». Выпущенным наряду с «Кентом», «Мальборо», джинсами и дисками с записями «Битлов» в том числе и для того, чтобы усилить в сталинском и послесталинском СССР недовольство властью. Вот, мол, что нормальные люди курить, носить и слушать должны! А вы нам «Приму» с «Памиром» суёте, да Зыкину из каждого утюга.

У него аж на сердце потеплело, словно старого друга в чужом городе встретил. На все деньги, цента не оставив «на развод», приобрёл ровно четыре блока, не в картонных коробках, а завёрнутых в пергаментную бумагу, и ещё семь пачек россыпью. Несколько расстроило, что сигареты были без фильтра, но это уже не такая беда.