Марк Самохвалов залпом допил чай.

— А старик, конечно, тут же умер, — предположил Кирилл.

— Что ему сделается? Исчез куда-то, истаял волшебно.

— И как ты думаешь, что означает «N миров»? — спросил Григорий.

— В этом-то и штука, Григорий! Когда дюк это прочел, у него дыханье сперло. Это не художественное — это математическое мышление.

— Но кто Перчиков сводил вместе?

— Не сечешь? Сама гора и сводила. Жутко интересно, не правда ли?

— А дальше? — расспрашивал Григорий.

— Дальше? Всего романа тогда, в библиотеке, дюк не дочитал. В конец, само собой, заглянул, — Марк Самохвалов продекламировал: — А дальше — «она сдвинулась!»

— И всё? — удивился Григорий.

— То-то и оно, что всё. Что-то этот Веров крутит, не договаривает. А вот что?..

— Послушай, Кирилл, — вспомнил Григорий, — а что в твоем мире, нет Верова? Хорошо, кабы был. По крайней мере, хоть какая-то тенденция, закономерность. По крайней мере, было бы на кого спихнуть наши проблемы, от кого требовать ответов.

— Нет, мужики, не было. В моем мире — Железный Грон.

— А как там наш железный ДРОН? — Марк в очередной раз совершил экскурс к рентгеновской установке, повозился, пощелкал.

Вернувшись, спросил:

— Я вот что хочу услышать от тебя, Гриша. Кто таков был этот твой ночной Символист? А?

— Так ото ж, — ответил Григорий.

— Ну, кто он такой? По твоему рассказу выходит, что и не человек вовсе. А может быть, псих?

— Не знаю.

— Не знаешь? К тебе ночью вваливается незнакомый тип, ты его чаем поишь. Он предметы интерьера ворует, небылицы рассказывает. Лучше бы тебе знать, мужик, поверь мне.

— М-да… Неприятная история. Я ведь за двойника своего не отвечаю.

— Стой, Грегуар, всё это я уже усек. Другое непонятно — на кой хрен твоему Символисту эта ночная ахинея, весь этот балаган?

— Черт его знает, — буркнул Григорий.

— Твоего Пимского чуть ли до утра мурыжил…

— Ну как же, — произнес Кирилл. — Хотел его бессмертную душу.

— Тьфу на тебя! Ладно, замнем. Так говоришь, не знаешь Символиста? И Пимский не знает? Дерьмо какое-то.

— В нашем мире я читал в самиздате «Символист и Луна», «Мироздание и честный Символист». Да и Пимский думал, что где-то когда-то они встречались. В самом деле, именно так и полагал. А потом стал припоминать — где? Вспоминал и не вспомнил… Как бы тебе… Вот ты разговариваешь с человеком и знаешь наверняка, что с ним знаком. А потом понимаешь: нет, и близко не знаком. И вообще, он наутро ничего не помнил. Это я помнил, а он — нет. И теперь лишь что-то смутно припоминает.

— Плохо дело, брат, — пробормотал Марк Самохвалов. — Плохо. То, что кончается хорошо или никак, или плохо-но-не-совсем, я всегда понимаю очень четко, у меня, знаешь ли, наследственная интуиция. А вот такое… Ладно, вот Иван Разбой, как с ним быть?

— Было бы о ком говорить. Нам еще его проблем не хватало. Случай, на мой взгляд, клинический. Я уже уяснил, что оттуда нашу реальность он воспринимает исключительно как сон, а здесь, почему-то, не может отрешиться от этого ощущения сна. Ну а как выйдет из этого состояния — ничего не помнит. Если бы не странные взгляды коллег, до сих пор бы считал, что ничего особого с ним не происходит.

Дверь распахнулась, и на пороге возник Иван Разбой. По тому, как он замер и стал дико озираться по сторонам, было ясно: снова тот самый случай. Григорий подмигнул сотоварищам и начал в своей манере:

— Ввожу в курс дела. Это — Кирилл Белозёров. Я…

Но Разбой не стал слушать. Он бросился к Григорию и схватил того за руки.

— Пимский! Так ты жив-здоров! Слава богу! Ну и переполох ты всем устроил!

Григорий Цареград не любил неожиданных сюрпризов, он поморщился, но заговорил с Разбоем спокойно:

— Что именно, Иван? — спросил он. — Какой переполох?

— Ну как же… Во всех вечерних газетах — «Таинственное исчезновение. Из запертой изнутри квартиры загадочно исчезает приват-доцент…»

— Да-а, вот так номер, — присвистнул Марк Самохвалов.

— Ну, я пошел, — очнулся от сонного наваждения Иван Разбой. — Мне еще к шефу на доклад. А чего это вы какие-то заторможенные? Или случилось что?

Ему никто не ответил. Разбой пожал плечами и вышел.

— Хорошие же тебе сны снятся, Разбой, — сказал вслед ему Марк. — Ну, и куда ж ты там делся? — посмотрел он на Григория.

Тот пожал плечами:

— Думаешь, сны для меня закончились?

Марк Самохвалов строго глянул на него:

— Не всё так просто, как тебе философствуется, парень. В общем так — ночевать будешь здесь, в институте, со мной, — Самохвалов кивнул на диван. — Вот здесь. Мне сегодня всё равно на печи дежурить. Магниторезистивные лантаниды выпекаем, будь они неладны.

— А ты?

— А я вот в кресле, за компом. Поиграю, пульку распишу.

— С машиной играть — только время тратить, — заметил Григорий. — Со мной играть тоже не предлагаю…

— Да уж…

— И сколько вы здесь жить собираетесь? — поинтересовался Кирилл.

— Там видно будет, — отрезал Марк. — Ты иди, со своим Железным Гроном борись. Достал уже всех тут этим Гроном.

Григорий помолчал, затем сказал:

— Ладно. Может быть, ты и прав. Что-то есть в этом. На всякий случай — черкни адрес. Записывай: Зареченка, Камышовая, 5/15, Нина.

Марк записал адрес и вопросительно уставился на Григория.

— Написал, и хорошо. Теперь положи на стол. Не в стол, а на стол. Это тебе на всякий случай.

Григорий спал на топчане, укрывшись синим лабораторным халатом. Марк боролся со сном крепким чаем. Делал виртуальные ставки, вяло отвечая на ходы машины. И совсем уж машинально разыгрывал распасы. Иногда оглядывался на спящего. Но ничего не происходило.

В конце концов Марк задремал. Спал он тревожно и недолго. Проснулся с криком: «Гришка! Мать твою!» Вскочил, его качнуло. В полумраке каморки было по-прежнему тихо; на дисплее светилась недоигранная пуля, тихонько гудел вентилятор компьютера. Но Самохвалова колбасило.

— Гриша, а Гриша? — негромко окликнул он. — Мне такое паскудство приснилось. Гриша?

Ответа не было. И Гриши не было. На топчане валялся перекрученный халат. Марк рванул к выходу, чертыхнулся, вспомнив, что с вечера запер дверь, запер тщательно, на оба замка, хмуро подмигнув Григорию, мол, лыбься не лыбься, а запереться надо, — и сунул ключи в карман.

Марк, наконец, справился с замками, высунулся в ночную черноту институтского коридора — и понял, что сейчас завоет. Громко и бессмысленно.